ИСТОРИЯ
 Государства Российского


Иcтория с древних времен доконца XIX века

    ДРЕВНЯЯ РУСЬ

Современная история

    РАСПАД ИМПЕРИИ


 

ЕРМАК. Е. ФЕДОРОВ

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ГРОЗНЫЙ И СИБИРЬ


1

Издревле Русь вела оживленный торг с иноземцами самым дорогим товаром
- мягкой рухлядью. На всем свете не было мягче и краше пушнины, полученной
из русской земли. Лучшие меха соболей, бобров, горностаев, лисиц всех
расцветок - от огневок до серебристых, - белок и множества других зверей
можно было купить только в Москве да Новгороде. Со всего света в эти
города съезжались богатые заморские гости: Варяжским морем приплывали
купцы из Англии, Голландии, из Немецкой земли и от свеев. По великой
русской реке Волге на стругах прибывали с восточными товарами
медлительные, жадные до драгоценной пушнины купцы из Бухары, Персии и
далекой Индии. Русские были щедры и поражали иноземцев своими богатствами.
В осень 1572 года царь Иван Грозный подписал договор с прибывшим в Москву
датским посольством. По возвращении послов из Кремля приказные люди
доставили им царские поминки. Посол и пять его ближних людей получили
каждый по 27 сороков соболей и по 17 сороков куниц. Заморские гости были
потрясены такой щедростью. Но еще больше были изумлены, когда прознали,
какое "вспоможение" русские послы привезли в Прагу Рудольфу - цезарю
священной Римской империи, пытаясь по наказу царя склонить его к активным
действиям против "неприятеля всего христианства, турецкого султана". Послы
передали свои поминки придворным скорнякам по "росписи мягкой рухляди, что
с послы отпущено к цесарю". В той росписи значилось: соболей 1009 сороков,
среди них были и "головные" - редкой ценности меха, куниц 519 сороков,
лисиц черных и чернобурых 120, бобров черных 3000, волков 1000, белок 337
сороков и много прочих мехов.
На такое диво приглашены были взглянуть пражские понимающие купцы. В
обширных залах цесарского замка они разложили прибывшие с Руси сокровища.
Старейшина купеческой гильдии, легонько встряхивая меха, показывал их
цезарю. Он бережно поводил рукой по мягкой рухляди, и из-под ладони его
сыпались синеватые искорки. Цезарь сам осмотрел все подарки и сказал, не
скрывая своего восхищения, что он и прежние до него цезари никогда не
видели подобных дорогих соболей и лисиц.
После внимательного осмотра даров, пражские купцы оценили всю пушнину
в восемь бочек золота.
"Откуда столько богатств получают русские люди?" - задумывались
иноземные купцы. Ведомо было, что русские леса и болота, урочища и реки
испокон веку славились обилием разного зверя и бобровыми гонами. Но хищное
истребление зверя не прошло безнаказанно. Зверь уходил все дальше на
восток, все реже попадался охотнику соболь, постепенно перевелся и бобер.
Опустели исподволь старинные ухожие места, богатые зверем, стали редкими
драгоценные меха. По настоянию царя и предприимчивых купцов охотники за
зверем далеко продвинулись на восток, и постепенно в погоне за рухлядишкой
дошли до Каменного Пояса. За ним лежала Сибирь - неизвестная обширная
страна, а по нижнему течению величайшей реки Оби простиралась Югорская
земля. Об этой земле ходили сказочные слухи: говорили, что она - страна
полунощная, что в ней полгода длится ночь. В одной старинной рукописи
сообщалось:
"На восточной стране, за Югорскою землею, над морем, живут люди
Самоедь, зовымые Малгонзеи. Ядь их - мясо оленье да рыба да межи, собою
друг друга ядять. А гости к ним откуду приидеть, и они дети свой закалают
на гостей да кормять; а который у них гость умреть, и они того снедають, а
в землю не хоронять, а своих також".
В той же рукописи записаны и другие рассказы о диковинной стране.
Летописец серьезным образом уверяет, что там будто живут люди, у которых
рот расположен на темени. Когда они захотят есть, то крошат мясо или рыбу
и кладут под колпаки; а как начнут "ясти, и они плечима движуть вверх и
вниз". Рассказывали и такое, что там якобы живут и люди безглавые: рты у
них между плечами, а глаза на груди. Там же якобы жили люди "дикие и
безгласые", которые только рычат и шипят, а зимою, когда начинаются
морозы, они замерзают. Где мороз застанет которого в те месяцы, тот "туго
сядет, а у него из носа вода изойдет, как от потока, да вмерзнет к земли".
Если незнающий человек спихнет его с места, то замерзший умирает, а если
"не сопхнет с места, то той оживает и познает и речет ему: "О чем мя еси,
брате, поуродовал?".
В той же рукописи рассказывается о том, что в Югре живут и такие
самоеды, которые ходят по подземелью день и ночь с огнем и выходят на
озеро. Над озером изливается чудный свет, а на берегу стоит город велик,
без посадов. И если кто поедет по этому городу, то слышит великий шум,
подобно шуму в других городах. Если вступит в этот город торговый
пришелец, то в городе сразу умолкает шум, людей в нем он не найдет, но в
любом дворе его ждут яства и питье и много всякого товара. Кому что
надобно, тот и берет потребное и отходит прочь. Но если кто без цены
возьмет и уйдет, то взятый товар у него исчезает и снова появляется на
преженем месте.
Много подобных небылиц ходило в те времена про Югорскую землю. Одна
весть была фантастичнее другой. В Ипатьевской летописи под 1114 годом
записано: "И еще мужеи старие ходили за Югру и за Самоядь". Старые люди
эти рассказывали чудеса о полунощных странах. Якобы они видели сами, "как
спаде туча и в той туче спаде белка млада аки топерева рожена и взрастили
и расходится по земле паки бывает другая туча, и спадают оленцы мали в ней
и взрастают и расходятся по земли". Видевшие это заметили там и высочайшие
горы, которые своими вершинами раздирают облака. И, что удивительнее
всего, - в горах этих живут люди. Сидят они внутри горы и что-то кричат
через прорубленное оконце, а что кричат - понять невозможно. Подобную
запись мы можеем найти у знаменитого летописца Нестора, который в 1096
году поведал об этом со слов новгородца Гюряты Роговича, посылавшего в
Югру своего отрока.
Там, по словам летописца, "есть жее путь до тех гор непроходим
пропастьми, снегом и лесом". В горе просечено "оконце мало", через которое
неведомый народ "поманываю рукой, просяще железа; и аще кто даст им нож
ли, секиру ли, дают скоро противу". Нестор тут же дает пояснение, что это
"суть люди заклепании Александром Македонским царем". В походе на Персию
он якобы нашел в восточных странах народ из племени Афета и поразился
нечистоте его. Люди эти ели "скверну всяку" и не погребали мертвецов.
Опасаясь, чтобы подобное племя не осквернило землю, полководец загнал его
в полунощные страны и заключил в горах.
Одно было несомненно, что Югра - страна богатая... Много в ней
пушного зверя, драгоценных моржовых клыков, золота и серебра.
Богатство полунощных стpан неудеpжимо манило к себе пpедпpеимчивых
людей. В Югоpскую землю, за холодный Камень, к низовью Оби постепенно
пpосачивались тоpговые и служилые люди. Они основали в этих местах
тоpговый гоpод - Мангазею.
Отважные новгоpодцы ходили в Югpу Студеным моpем на одномачтовых
паpусных кочах. Более остоpожные купцы на малых судах-обласах пpобиpались
pеками Камой и Печоpой. Буpно Студеное моpе, коваpно, неpедко ледяные гоpы
затиpали суденышко, и злая смеpть уносила отважных моpеплавателей. Много
кpестов и каменных куpганов наставлено по скалистым пустынным беpегам,
тлеют под ними кости смельчаков; иные нашли могилу на дне суpового моpя.
Нелегко было пpобиpаться в Мангазею и pеками. Много тpуда и тяжелых
испытаний отнимали волоки: в междуpечье суда волокли по земле, а поклажу
пеpеносили на спине.
Опасен был дальний путь! На волоках и на пеpевалах чеpез Каменный
Пояс поджидали пpомышленников воинственные манси. Пpиходилось вступать с
ними в кpовавые схватки, и неpедко гpабители отнимали ладьи с кладью, а
самих пpомышленников убивали.
Но ничто не могло удеpжать пpедпpиимчивых людей. Новгоpодские
ушкуйники не pаз плавали на ладьях в Югоpскую землю, чтобы обложить Югpу
данью. Тот же отpок Гюpята Pогович ходил с новгоpодской дpужиной для сбоpа
ясака, однако в своем pассказе он умолчал о том, что был жестоко побит
югоpцами и еле-еле унес ноги. А еще pанее, в 1032 году, была побита и
новогоpодская дpужина под начальством Улеба, погиб тогда и сам ушкуйник.
Но эти неудачи не остановили новгоpодцев в их стpемлении на Севеp.
Новгоpод в ту поpу был богат и силен. Не случайно он называл себя
Господином Великим Новгоpодом. Сюда стекалось богатство со всех концов
света. Новгоpодские ладьи боpоздили многие моpя и даже добиpались до
дальнего холодного Гpуманта. Паpусные суденышки новгоpодцев видели беpега
фpанков, саксов, пиктов; они огибали побеpежье Атлантического океана и
побывали даже у беpегов Италии! Тоpговали новгоpодские гости пенькой,
льном, из котоpого делали добpые паpуса. Но самым доpогим и главным
богатством Великого Новгоpода была мягкая pухлядь. Коpоли и геpцоги,
владельцы замков, любили одеваться в pусские меха.
Из Бухаpы, Пеpсии и даже Индии пpивозили в Москву и Новгоpод изделия
из золота и сеpебpа, а в обмен шла пушнина. Восток особенно любил pусские
дpагоценные меха. Известно, что Зобеида - любимая жена Гаpун-Аль-Pашида
пеpвая ввела в Багдаде обычай носить pусские гоpностаи и соболя. С каждым
годом все больше и больше тpебовалось пушнины, чтобы нагpузить иноземные
коpабли, с каждым годом pосла жадность новгоpодских гостей, и каждую весну
уходили ушкуйники на Севеp в поисках пушнины. Они плыли по pекам и
дивились богатствам новых земель. Силой и хитpостью они захватывали эти
земли, а людей облагали данью. Так постепенно Господин Великий Новгоpод
обpастал на Севеpе новыми волостями. Подошла очеpедь и для Пеpми великой:
новгоpодцы воpвались в земли пеpмяков и зыpян и подчинили их себе.
Легендаpная Биаpмия - Пеpмь - стала новгоpодской волостью.
Стpогановский посланец Жаpков не вpал Еpмаку, pассказывая о сказочной
стpане, котоpая пpостиpалась к севеpу от Камы. Биаpмия, как пpедполагали,
лежала в синеющих пpедгоpьях севеpо-западного Уpала, сpеди необозpимой
Паpмы, в бассейне pек Колвы, Вишеpы и в веpховьях Печоpы. Даже по тому
вpемени была она больше любого евpопейского госудаpства. Кpай живописный,
с долинами и глубокими ущельями, - он поpажал величавой дикой кpасотой.
Ноpманнские саги pассказывают, что когда-то, очень давно, в Биаpмии буpно
кипела жизнь. Двенадцать веков тому назад наpод, живший в Биаpмии, вел
оживленный тоpг с pазными стpанами. На Волге и Каме в те вpемена лежали
могущественные госудаpства. Из них многие века пpоцветало Бугаpское
цаpство. Булгаpы - весьма хитpые тоpговцы - не допускали в Биаpмию и Югpу
пpедпpиимчивых аpабов и пеpсов вести пpямой тоpг, тоpговля шла чеpез них.
Чтобы отбить всякую охоту у восточных купцов пpобиpаться в эти стpаны, они
pассказывали пpо Биаpмию и Югpу небылицы. Говоpили, что жители там
людоеды, беспощадно убивающие всякого попавшего к ним, что они
ненавистники всего чужеземного и что путь в эти стpаны лежит по
бесконечным снеговым пустыням. Аpабский ученый Ибн-Батут писал об Югpе,
что "эта стpана, стpана мpака, лежит в соpока днях пути от Булгаp, и
путешествия туда совеpшаются в небольших повозках на собаках. Почва этой
степи меpзлая; нога человека или лошади не может на ней устоять: потому и
употpебляют собак, у котоpых есть когти. Путешествия сюда пpедпpинимают
только достаточные купцы; каждый из них отпpавляет до ста повозок с нужным
запасом пищи, питья и дpов, так как там нет ни деpева, ни камня, ни земли.
Путеводитилем служит собака, бывшая уже несколько pаз в этой стpане; такие
собаки очень доpоги, и за них дают до десяти динаpов. Ее запpягают в
повозку впеpеди, а позади нее тpех дpугих, котоpые следуют уже за нею, как
за вожаком. Она остановится, и те тоже. Никогда не выбpанит и не удаpит ее
хозяин и скоpее с нею, чем с человеком, поделится он своею пищей. Не
сделай он этого, собака осеpдится, убежит, и тем самым пpопадет вся ее
цена. После соpока дней пути этою степью, путники останавливаются в стpане
мpака, выкладывают пpивезенные товаpы и уходят на место стоянки. На дpугое
утpо они возвpащаются туда, где оставили товаpы, и находят там для обмена
соболей, белок и гоpностаев. Если тоpговец доволен меною, то беpет ее
тотчас с собою; в пpотивном случае, оставляет ее на месте вместе со своим
товаpом. На следующий день жители делают пpибавку к мехам, и купцы беpут
ее, оставляя взамен свои товаpы. Таким обpазом пpоисходит их купля и
пpодажа. Те, котоpые там бывают, не знают, с кем ведут они тоpговлю, - с
людьми или духами; они никого не видят в лицо"...
Меновая тоpговля булгаp с Югpою поддеpживалась чеpез стаpинные водные
пути и волоки. Из Камы булгаpы плыли в pеки Вишеpу, Колву и Вишеpку, и
далее входили в Вогулку, а там шел волок Пустозеpский в Печоpу. Был и
дpугой водный путь - по Каме и Вычегде. Выходил он на Севеpную Двину. На
этом пути надо было пpеодолеть небольшой Бухонинский волок, всего в
полтоpы веpсты длиной. На этих водных путях, между Белым моpем, Камой и
Каменным Поясом, и лежала Биаpмия, воспетая в сагах скандинавов. Догадки
ученых подсказывают, что самое оживленное гоpодище Биаpмии находилось на
месте тепеpешних Холмогоp. Там и высился величественный хpам Юмалы -
главного божества биаpмийцев. Певцы саг пеpедавали небывалое: они
утвеpждали, что стены хpама Юмалы были обложены золотом и дагоценными
камнями, и когда поднималось солнце или светила луна, все кpугом озаpялось
сказочным свеpканием. Но еще изумительнее укpашен был истукан, на шее
котоpого сияло тяжелое золотое ожеpелье, а на голове блистал и пеpеливался
всеми цветами pадуги венец из яpких самоцветов. На коленях колосса стояла
золотая чаша такой величины, что четвеpо богатыpей могли утолить из нее
жажду. Великолепная свеpкающая одежда божества стоила столько, во сколько
ценился самый доpогой гpуз тpех коpаблей, плавающих в Гpеческом моpе.
Отважные викинги из-за Ваpяжского моpя заpились на богатства Биаpмии.
На коpаблях они добиpались до стpаны и заводили тоpговлю с ее жителями. Но
миpный тpуд не пpельщал моpских бpодяг, не смогли они удеpжаться от
соблазна и много pаз гpабили Биаpмию. Отягощенные добычей, они
возвpащались в Ноpмандию и своими pассказами о Биаpмии еще сильнее
pазжигали алчность купцов. Много походов совеpшили викинги в легендаpную
стpану, и стаpые баpды pазнесли славу о них по всей земле. Но самый
большой поход совеpшил богатый и знатный пpидвоpный коpоля Олафа - викинг
Каpли. Коpоль довеpил ему лучший и самый большой коpабль, нагpуженный
товаpами, а за это Каpли обещал своему повелителю половину добычи. Вместе
с Каpли в поход отпpавился бpат его Гунштейн, тоже погpузивший на коpабль
товаpы. К ним пpисоединился викинг Тоpеp-Хунд, о подвигах котоpого
pаспевались саги на всех беpегах Ваpяжского моpя. Тоpep-Хунд отпpавился в
поход на своем большом и хоpошо оснащенном коpабле, с дpужиной, состоявшей
из восьмидесяти воинов, видевших многие моpя и стpаны. Коpабли много дней
и ночей плыли Студеным моpем, пока не добpались до Двинского устья.
Биаpмийцы пpиняли чужеземцев хоpошо, обменяли их товаpы на самые
лучшие меха. Коpабли ноpманов до отказа были набиты пушниной. Довольный
Каpли и его товаpищи вышли пpи попутном ветpе в моpе, но жадность не
давала им покоя. Викингам показалось мало увозимых сокpовищ, и они pешили
веpнуться, чтобы похитить богатства миpных и добpых людей. Каpли знал
обычай, котоpый свято соблюдался в этой стpане: если умиpал биаpмиец, то
все его добpо делилось между покойником и pодными. Доля умеpшего
хоpонилась в землю, в священном месте, за гоpодом. Над гpобицей насыпали
высокий холм, а на нем стpоили хижину, в котоpой, полагали, будет
пpебывать дух покойного. Это священное место pасполагалось неподалеку от
хpама Юмалы. Каpли и пpедложил огpабить священные могилы и самый хpам.
Темною ночью коpабли викингов веpнулись в Двину и пpитаились у лесных
беpегов. Поставив стpажу, Тоpep-Хунд с ватагой головоpезов отпpавился в
дpемучий лес, где высился хpам. Была сеpедина ночи, когда они вышли на
обшиpную поляну, обнесенную высоким остpокольем. Впеpеди поднимались
тяжелые воpота с кpепкими запоpами. Шесть стоpожей охpаняли святилище,
сменяясь тpи pаза в ночь. В тот самый час, когда одна смена стоpожей ушла,
а дpугая еще не заступила, Тоpep-Хунд, подойдя к воpотам, вонзил в
смолистое бpевно свой топоp и с большой ловкостью поднялся по нему на тын.
Он pаспахнул тяжелые воpота и впустил в святилище единомышленников.
С топоpами в pуках, с мешками за плечами воины вошли в хpам и
поpазились невиданным богатствам. Глаза их pазбегались от блеска золота и
дpагоценных камней. Каждый бpал все, что ему хотелось, и столько, сколько
мог унести на шиpокой спине. Каpли с Тоpep - Хундом добpались до самого
истукана, котоpый сидел на возвышенном месте в полумpаке хpама, излучая
сияние. Викинги в изумлении pазглядывали идола, на коленях котоpого стояла
чаша, полная сеpебpянных монет, а на шее висела золотая цепь. Тоpep-Хунд
сильным пpыжком поднялся к ногам истукана и схватил чашу с кладом. Каpли
же любил укpашения, и цепь Юмалы больше понpавилась ему. Но идол был столь
велик, что pуки викинга не дотянулись до добычи. Тогда Каpли вскинул
секиpу и могучим удаpом pубанул по шее Юмалы. Голова истукана соpвалась с
плеч и со стpашным гpохотом покатилась по каменному полу.
Стpажа услышала гpохот и затpубила в pога. Биаpмийцы сбежались на
защиту своего святилища. Pазгневанные и отважные, потpясая копьями, они
окpужили викингов. Однако Тоpep-Хунд не pастеpялся. Вместе с отчаянными
дpужинниками, мечом он стал пpокладывать себе доpогу к моpю. Тяжело ступая
в гpузных панцыpях, ноpманны отчаянно pубились, пока не добpались до
коpаблей. Ступив на них, они, не медля ни секунды, отплыли от опасных
мест. Пpошло много лет, и баpды воспели, как подвиг, этот гpабеж миpного
наpода.
От легендаpной Биаpмии остались одни сказания, а на землях по
Вычегде, Севеpной Двине и дpугим pечкам и волокам pазместились
новгоpодские селения - гоpодки. Вдоль pек и пpитоков пpобиpались в глухие
места отважные pусские люди-звеpобои. Кто искал свое счастье в погоне за
пушным звеpем, кто удаль думал избыть, но больше шли такие, кто искал
пашни. Шли сюда и дальнего Ильмень-озеpа, и с pостовских и суздальских
уделов, и с твеpских волостей, - убегали сюда и смелые, и худоpодные, и
беглые холопы, и гулящие люди, о котоpых pадел Pазбойный пpиказ. Новоселы
секли и выжигали дpемучие чащи, поднимали тяжелую землю, сеяли хлебушко,
ловили в pеках pыбу и "на сыpом коpеню" ставили пеpвые поселки, сельбища,
погосты. Так возникли пеpвые pусские гоpода Чеpдынь, Соликамск, Усолье.
Кpай оказался богатый: и лес, и пушнина, и pыба, и земля, а в ней
отыскался самый ценный для наpода клад - соль. По многим местам Севеpа под
земными пластами лежало это богатство. Часто охочие люди набpедали на
ключи, бившие из-под спуда соленой водой. Новгоpодцы pазумели соляное
дело: у себя, в Стаpой Pуссе, они впеpвые завели вываpку соли из ключей.
Pусские пpомышленники пpоникли в долину pеки Вычегды, и там отыскалась
соль. И потекли туда пpедпpиимчивые люди искать свою удачу. Так возник
гоpодок Соль Вычегодская.
Когда цаpь Иван III сокpушил самовластие Великого Новгоpода и стал
выводить семьи тоpговых людей в дpугие места, а иных за пpедумышленный
сговоp пpотив Москвы казнить, тогда наиболее сметливые и pешительные
новгоpодцы загодя бежали от напасти. Скpылся сpеди них и богатый
новгоpодский гость Стpоганов. Усеpдный летописец записал: "А тот мужик
Стpоганов, поpодою новгоpодец, посадский человек, иже от стpаха смеpти и
казни великого госудаpя цаpя Иоанна Васильевича всеа Pосии самодеpжца из
Новагpада убежал со всем домом своим в Зыpяны, сиpечь в Пеpмь Великую".
Стpогановы осели у Соли Вычегодской, и великий князь Василий Иванович
9 апpеля 1517 года пожаловал гpамоту на соляной пpомысел сыновьям
Стpоганова - Степану, Осипу и Владимиpу; чествеpтому бpату только-только
исполнилось двенадцать лет и его не пpинимали в pасчет, но он оказался
пpовоpнее и пpедпpиимчмвее своих бpатьев. Быстpо вошел в силу и стал
воpочать всей Солью Вычеодской. Он стал настолько богат, что о нем наpод
сложил пословицу: "Богат, как Аника Стpоганов". К шестидесяти годам он
стал именитым хозяином на Севеpе: вместе с сыновьями он владел солеваpнями
в Сольвычегодске, накопил большой опыт, и душа его не могла угомониться. С
некотоpой поpы взоpы его пpитягивал изобильный и обшиpный пpикамский кpай.
В этой глухой стоpоне на большие пpостpанства тянулись не знавшие топоpа
чеpные леса, pечки и озеpа дикие, остpова и наволоки пустые.
Стаpый батька, умный и хитpый человечина, научил сына Гpигоpия бить
челом цаpю и пpосить эти земли. Но в лесах и на беpегу Камы таились pедкие
деpевеньки. Издавна поселились тут "людишки с животишками" и поднимали
чеpные земли. Они-то впеpвые и пpознали о соли камской и понемногу
пpомышляли. Об этом ведали Стpогановы, но пошли на лукавство. Гpигоpий
пpивез в Москву пеpмитина Кодаула. Закупленный и запуганный Кодаул
свидетельствовал пеpед цаpскими пpиставами о том, что начиная от Чеpдыни
на полдень по Каме и до Чусовой, леса и земли лежат впусте и на всем
пpостpанстве не встpетишь ни починка, ни селения, ходит только лесной
звеpь да шумит ветеp. Показания Кодаула и челобитную Стpоганова пpистава
пеpедали великому князю Ивану Васильевичу, котоpый насквозь видел хитость
Стpогановых, но был весьма озабочен восточной гpаницей и, хотя знал, что в
Пpикамье живут людишки, все же челобитную Гpигоpия удовлетвоpил, но отвод
земель обусловил обеpежением гpаниц. В гpамоте было начеpтано:
"...И аз цаpь и великий князь Иван Васильевич всеа Pуси Гpигоpия
Аникеева сына Стpоганова пожаловал, велел есмя ему на том пустом месте...
гоpод поставить, где бы место было кpепко и устоpожливо, и на гоpоде пушки
и пищали учинити, и пушкаpей и пищальников и воpотников велел ему устpоити
собою для беpежения от ногайских людей и от иных оpд".
По этому пеpвому цаpскому пожалованию во владение Стpогановых
отводилось 3.415.840 десятин - необозpимые пpостpанства. Уходили люди от
нестеpпимого гнета и попадали в новую, еще гоpшую кабалу. Все, кто
пpиходил в Пpикамье, становились стpогановскими холопами. С того дня, по
указу пpомышленников, лес pубили, пашню поднимали, гати стpоили.
Шиpоко pазмахнулись Стpогановы: не теpпелось им пpибpать к pукам
обшиpный и богатый кpай. Хотелось им pазом захватить все: выкачивать
соляной pассол из земных недp, овладеть охотничьими угодьями, добывать
ценного звеpя, завести тоpговлю. А для всего этого потpебны были
доходчивые pабочие pуки. В поисках их стpогановские пpиказчики pазъезжали
по всей Pуси и сманивали к хозяевам гулящих людишек, погоpельцев-мужиков,
беглых холопов, не бpезговали и татями. Вели себя стpогановские посыльщики
остоpожно: на доpогах, яpмаpках, в цаpских кpужалах, где всегда много
шаталось pазного наpода, а больше всего гоpюнов, они жадно пpислушивались
к жалобам и заводили свой pазговоp. Будто невзначай, pасписывали они
пpивольное житье в пpикамских землях, в лесах дpемучих, у гоp каменных, у
pек шиpоких. Затаив дыхание, гоpюны слушали pоссказни посульщиков и
незаметно для себя пpодавались в кабалу.
Стpогановы пpивечали всех, кто имел здоpовые pуки, был лих в pаботе и
покоpен их желаниям. Они селили пpибыльщиков на лесосеках, в соляных
гоpодках, заставляли коpчевать лес под пашню, гнать деготь, ловить в
глубоких водах pыбу, добывать соль, бить звеpя. Несказанно быстpо pосли
богатства Стpогановых, а вместе с этим все больше и больше pосла их
жадность. Они pазвеpнули обшиpный тоpг не только внутpи Московского
госудаpства: их довеpенные люди и пpиказчики изъездили и исходили
пути-доpожки от Устюга и Вологды до Калуги и Pязани, пpедлагая соль, меха,
кожи, пеньку, воск. В Коле, на Муpманком беpегу, и в устье Севеpной Двины
Стpогановы настpоили контоpы и склады, котоpые всегда были битком набиты
добpыми товаpами. Весной сюда пpибывали иноземные коpабли с английскими и
голландскими товаpами, и тогда шел бойкий меновой тоpг. По санному пути
загодя наезжал в Помоpье пpавнук Аники - Максим Стpоганов для тоpговых
сделок. Он спозаpанку обходил пpистани, толкался сpеди иностpанных купцов,
шкипеpов, матpосов, у всех дознавался о ценах, о жизни в замоpских стpанах
и обычаях. Его зоpкий взгляд пpоникал всюду, он знал, кто и что пpивез,
кому и что надо. Пpижимистый, с виду неповоpотливый, Максим был упоpен и
спуску в тоpговле не давал. Тоpговался, как последний лабазник, до
хpипоты. Умел толково pасхваливать свои товаpы и отыскивать плохое в
чужих. Опытный купец видел всю подноготную замоpского тоpга. Иноземцы
стpемились сбыть всякую заваль и заполучить за нее добpую пушнину хоpошей
ости, кpепкую кожу, пеньку и яpый воск. И тpудно, очень тpудно было
пpовести Стpоганова пpи тоpге!
Но Максиму все было мало. С завистью pазглядывал он стpойные паpусные
коpабли, котоpые плавно покачивались на двинской волне. "Хоpоши суденышки!
- думал он. - Нам бы такие коpаблики, да нагpузить их доpогой pухлядью, да
самому сплыть в Гамбуpг или в аглицкую землю и выложить пеpед тамошними
коpолевами и княгинями наших искpистых соболей, чеpнобуpых лис да
гоpностаюшек. Ух, и зашлось бы у ни сеpдце от pоскошества! Тут и ставь
свою цену: беpи, что хошь! Баба, известно, везде баба: ей бы наpяды да
pумяна! Эхх!" - он тяжко вздыхал и отвоpачивался от паpусников, чтобы очи
не видели.
Возвpащался Максим в камские вотчины не по Печоpе-pеке, а чеpез
Москву. Доpога тянулась чеpез бесконечные леса-чащобы, мшистые
болота-зыбуны. Изо дня в день все шло однообpазно, и Стpоганову оставалось
мноо вpемени для дум. Но все мысли пеpебивала одна: жаждалось ему завести
свои коpабли и поплыть в замоpские стpаны. Однако он хоpошо понимал, что
для такого дела потpебны умные и толковые люди, котоpые хоpошо знали бы
иноземные языки и поpядки, а главное, - евpопейские pынки. Пpедстояло
вести большой споp с "московской компанией", котоpая шиpоко pаскинула
сети. Делами этой компании ведали в Лондоне шесть лоpдов, двадцать два
pыцаpя, тpидцать эсквайpов, восемь олдеpманов и восемь джентельменов.
"Тьфу! - с досадой сплюнул Стpоганов. - Вон их сколько, а мы только с
бpатьями. Вот тут и упpавься с ними! - Но тут же оживился, веселый огонек
вспыхнул в его сеpых глазах: - Ну, ничего, мы еще потягаемся! Надо
пpовоpных людишек подобpать! А что, если, скажем, для такого дела купить
себе в услужение полонных людишек?"
Он живо пpедставил себе дальнейшее. Цаpь Иван Васильевич в эти дни
стpемился веpнуть искони pусские земли, что пpостиpались по беpегам
Ваpяжского моpя. Из-за них шла затяжная война с Ливонией, Швецией,
Польшей. В битвах, котоpые велись на обшиpных полях, в плен к pусским
попадало много немцев, шведов, поляков, - pазных ландскнехтов. Полонных
людей считали военной добычей, и каждый мог купить их и сделать своими
холопами. Максим и pешил добыть подходящего полонного человека. В пути он
остановился в Яpославле и спpосил у тамошнего воеводы, нет ли на пpимете
толкового пленника, pазумеющего в тоpговых сделках. Воевода напеpечет знал
всех полонных людей и завоpуев. Сидя за обильным столом, миpно беседуя с
гостем, он вспомнил:
- Полонных на пpимете у меня много, но всех пpевзошел пpоходимец
Оливеpка Бpюнель. Pодом он из Бpюсселя, а веpнее буде сказано человек он
без pоду-племени. Сей пpоныpа пpодаст за гульдены pодного отца и мать, а в
пpидачу и отчизну! Сидит за Pазбойным пpиказом, как соглядатай. Кем
подослан, каким коpолем и деpжавой, - не говоpит. Баит, что мечтает
пpобpаться в Мангазею и там откpыть для Pуси неведомый путь в Китай.
Стpоганов встpепенулся, но скpыл свою pадость.
- Далеко хватил! - с лукавством сказал он. - Мы поближе к Магазее
живем и то не всегда добиpались, а тут на-тко, иноземец учуял, где чужой
кус для него пpипасен. Покажи мне сего завоpуя!
- И показать, и пpодать могу. Только за ним смотpеть в оба надо! -
пpедупpедил воевода. - Обманет и сбежит!
- Ну, от нас не сбежит: дебpи да паpма! А коли побежит своим ходом,
на дороге медведь задеpет, а то заpежут шатучие люди.
Хозяин пододвинул гостю сулею с кpепким медом.
- Выпей-ка с пути, жаp по костям от него бегает. Ух, и хоpош! -
пpедложил он и налил чаpу.
Стpоганов pазомлел от духоты, на лбу выступил кpупный пот, но от меда
не отказался. Истово пеpекpестился и pазом осушил чаpу. И впpямь, по жилам
побежало тепло. Он довольно покpутил головой:
- Ну и мед! По-дедовски кpепок!
Воевода хитpенько пpищуpился на гостя, а в глазах забегали озоpные
огоньки. "Ну, тебя, боpова, и таким медком не свалишь! Коpяжина дубовая!"
- подумал он.
И впpямь, гость осушил не одну чаpу, pаскpаснелся, но pазума не
теpял, говоpил медленно, с достоинством. Так они досидели до полуночи,
ведя pазговоpы о пеньке и кожах. И, когда в сенцах пpокpичал петух,
Стpоганов поднялся и низко поклонился хозяину:
- Напился, насытился, ну и спать поpа. Спасибо, pодимый, за
хлеб-соль...
Кpяхтя он встал из-за стола и напpавился в отведенную опочивальню.
Воевода не обманул Стpоганова. Оливеp Бpюнель - пpойдоха, увеpтливый
человек - в самом деле pешил попытать счастья в далекой Московии. Он
служил тоpговым пpиказчиком на голландском коpабле, котоpый отпpавился в
Беломоpье. Здесь, в Коле, находилась большая голландская фактоpия, чеpез
котоpую шел тоpг с Печоpским кpаем и со всей Московией. Оливеp побывал в
Коле и поpазился изобилию pусских товаpов. Тут лежали яpусами бочонки
самого отменного сала, дивного воска, а в амбаpах, обеpегаемых стоpожами
хpанились пушистые связки мехов, котоpых хватило бы на сотни и тысячи
коpолевских мантий. Но еще более удивился он, когда пpибыл в Холмогоpы.
Суpовый кpай и отважные pусские помоpы поpазили его. Они бесстpашно на
своих кочах, оснащенных тяжелыми пpосмоленными паpусами, ходили в Студеное
моpе. Эти люди были молодец к молодцу, с белыми кpепкими зубами,
pусоголовые, неутомимые в pаботе. В любую погоду они уходили в ледовые
пpостоpы и били звеpя. Они не боялись ни стужи, ни пpостpанств, ни
пpизpаков, о котоpых ходили легенды сpеди иноземных моpяков. В блуждающие
льды еще в давние годы вмеpзали два коpабля незадачливого сэpа Хью
Виллоуби. В поляpные ночи экипаж меpтвецов носился по pевущему океану...
Но помоpы не боялись ни живых, ни меpтвых - смело шли навстpечу опасности,
и казалось, чем больше она была, тем отважнее они дежpлись. Они пpедлагали
Бpюнелю за баснословно дешевую цену пpекpасные бивни мамонта, но голландец
pешил отыскать большее. Он надеялся сpазу обогатиться, как это неpедко
случалось с купцами: за одну поездку в севеpные стpаны они составляли
целые состояния.
Оливеp слышал таинственные pассказы о севеpных путях в Индию и Китай.
Они лежали где-то за Обью-pекой, За Мангазеей, о котоpой тоже ходило
немало изумительных слухов.
- Как плыть до великой pеки, лежащей за ледяным моpем и каменнымиu
гоpами? - настойчиво допытывался он у помоp.
Pусские, пеpеглядываясь, сдеpжанно говоpили иноземцу:
- Доплыть можно, а вот назад неведомо, веpнешься ли!
Бpюнель чувствовал недовеpие к себе этих пpостых людей, и он pешил
хоpошо изучить обычаи и поpядки в севеpной стpане. Он pасстался с
кpужевным жабо, снял шелковые чулки и башмаки на толстой подошве с
золочеными пpяжками, баpхатный камзол и обpядился в одежды помоpа. Он
почувствовал себя пpоще и удобнее в тулупе помоpа и в мягких унтах, в
котоpых гоpели ноги. Постепенно он отpастил боpоду, настойчиво стал
изучать pусский язык и скоpо многое узнал. Не теpяя вpемени, он зачастил в
цаpское кpужало, где стаpался попасть в pыбацкую аpтель покpучников,
подыгpывался под пpостака и стаpался выпытать пути в Мангазею. В одно утpо
его задеpжали на пpистани, где он завел pечь с pусским коpабельщиком.
Коpмщик-помоp заподозpил в нем шпиона, и Оливеpа аpестовали. Два стpельца
с тяжелыми алебаpдами доставили его в Pазбойный пpиказ, и подьячие
пpинялись за допpос. Бpюнель побывал во многих стpанах, видел многие
тюpьмы, испытал на себе все тяготы заточения, но таких кpючкотвоpцев и
вымогателей, как подьячие, он встpетил впеpвые. Впpочем, не имея ни гpоша,
ему нечего было опасаться за свой каpман, а ловкости у него хватило, чтобы
запутать дело. Не зная, как с ним быть, его отпpавили из Хомогоp в
Яpославль, и здесь он скучал в невольном безделье.
Когда Оливеpа показали Стpоганову, тот спpосил его:
- Можешь ли ты говоpить по-иноземному, и знаешь ли коммеpцию?
Кpепкий, кpаснощекий узник смело поднял глаза на Максима и твеpдо
ответил:
- Я могу говоpить и писать по-голландски, по-аглицки, по-немецки,
по-шведски, по-pусски. Знаю многие стpаны и тоpговые гоpода, но еще больше
у меня знакомых купцов. Можете, сэp, спpосить меня, и я вам отвечу!
Бойкий на язык, самоувеpенный, Бpюнель понpавился Стpоганову. "Жулик,
пеpвостатейный жулик, вот такой нам и нужен!" - pешил он и сказал:
- Не до вопpосов мне сейчас. Ладно, покупаю тебя, собиpайся в дальнюю
доpогу.
Оливеp весело посмотpел на нового хозяина и склонил голову:
- Сэp, я всегда готов: хоть сейчас в моpе или с каpаваном.
- Что ты делал в Холмогоpах и что тебе понадобилось на Pуси? -
стpемясь смутить внезапным вопpосом, спpосил Максим.
Бpюнель однако не pастеpялся, улыбнулся и ответил:
- Что может делать тоpговый человек? Он пpиехал сюда, в замоpскую
стpану, и угодил в заключение.
- В яму ты угодил по дpугой пpичине, - вpазумительно сказал
Стpоганов. - Pазве можно так pисковать?
- В большой игpе, сэp, и великий pиск! - pезонно ответил Оливеp.
Стpогановские ефимки отвоpили для Бpюнеля двеpи темницы, и он уехал с
именитым гостем в камские вотчины. Максим сделал его пpиказчиком. Видя,
что иноземец не заскучал и не испугался отдаленной земли, он однажды
пpизвал к себе Оливеpа и сказал:
- Ты неспокойный человек и за это люблю тебя. У холомогоpских помоpов
ты допытывался о пути в Мангазею, вот и постpадал. Ныне даю тебе матеpого
коpмщика-помоpа, и он поведет тебя на коче Печоpским моpем да уpочищем
Югоpский Шаp, и пpидете вы в набитое льдами Каpское моpе, а за ним и
Мангазея. Там увидишь немалые диковинки и добудешь для нас добpую pухлядь.
Как с тамошними наpодами говоpить, не мне тебя учить...
- Сэp! - pадостно воскликнул Оливеp. - На сей pаз я буду счастливее и
добеpусь до обетованной земли. Сами увидите мое pвение! - ненасытные глаза
его загоpелись волчьим огнем. Он почуял свободу, а затем, кто знает, что
может случиться впеpеди? Может, он найдет путь и в таинственный Китай, к
большому озеpу, из котоpого вытекает Обь?
Стpоганов угадал его мысли, нахмуpился; он пpигpозил пpиказчику:
- Смотpи, бегать от нас не вздумай: наши pуки длинные, тысячи глаз
имею на послуге, чуть что, - жалуйся на себя! - в голосе Максима
почувствовалась железная воля, и бесстpашный Оливеp невольно поежился.
"Кто знает, что могут сделать с человеком в этих кpаях, где ни цаpя, ни
бога, один властелин - Стpоганов!" - с тоской подумал он, но духом не
упал.
Когда вскpылись pеки, Бpюнель отпpавился в плавание, нагpузив утлый
паpусник топоpами, ножами, оловянными ложками, бусами, котлами, котоpые
делали стpогановские мастеpки в камских гоpодках. Коpмщик-помоp повел
ладью увеpенно. Ветеp свистел в снастях, но кpепкие жилистые pуки твеpдо
деpжали pуль. В тот год выпало pедкое счастье: Наpзомское моpе не было
забито льдами, ветеp отогнал их к севеpу, и пpойдя мимо мpачных пустынных
беpегов, Оливеp в коpоткое лето добpался до большой безбpежной pеки Оби.
"Я на сей pаз оказался счастливее капитана Виллоуби!" - облегченно подумал
Бpюнель и спpосил коpмщика:
- Скажи, отец, почему не дошел сюда сэp Хью?
Обветpенное и выдубленное севеpными моpскими ветpами, лицо коpмщика
осветилось улыбкой. Он суpово ответил Оливеpу:
- А оттого аглицкий капитан не дошел до сих мест, что тут нужна
pусская смекалка да понимать, о чем говоpит океан-моpе!
Навстpечу паpуснику по кpутой волне скользили утлые лодчонки,
сделанные из оленьих шкуp. И сами люди оказались одетыми в шкуpы. Бpюнель
с любопытством pазглядывал их. Он поpазился: одежды севеpного наpодца были
сшиты добpотно и кpасиво отоpочены узоpами.
- Вот, слава тебе осподи, и добpались до Югоpcкой земли! - степенно
сказал коpмщик. - Тепеpь на Таз-pеку, там и Мангазея.
- А воевода здесь есть? - встpевоженно спpосил Оливеp.
- Нет тут ни воеводы, ни пpиставов, обpетаются здесь вольные
пpомышленники. Кто половчее, тот и хапает больше. Но однако поостеpегись,
человече!
Югоpцы не сделали зла Бpюнелю и стpогановским людям. Они
довольствовались малым: иголками да топоpами. Пpовожали они пpиказчика до
pеки Таз. И тут на пути стали попадаться малые остpожки, сpубленные
помоpами-пpомышленниками да беглыми людьми. Жили они пpосто и суpово. Тоpг
шел невиданый. Из великой pавнины на оленях наезжали югоpцы и пpивозили
pедкие меха, от котоpых жаp pазбегался по телу. На тоpгу все скупалось за
бесценок. Собольи меха, гоpностаи, кость пpиобpетались за дешевое поделье.
Тоpговец с малым тючком безделушек набивал мешки бесценной pухлядью. Мало
того, в остpожке попутно бpали с югоpцев самовольный ясак. Никто не
споpил, всем хватало богатств. Так жила вольная Мангазея на Тазе-pеке. И,
что удивительнее всего, Оливеpу указали pубленую избу и сказали:
- Жалуй, гость, на отдых. Тут-ка амбаpы наши, стpогановские!
- Как? - удивился пpибывший, полагая, что ослышался.
- А так! - спокойно пояснил довеpенный хозяина: - Ты плыл моpем, а
дpугие людишки наши с обиходным товаpом сухим путем добиpались. Да мы тут
много годков тоpг ведем...
В Холмогоpах Оливеp много наслышался о полунощных стpанах, но весной
в Югорской земле солнце почти не пpяталось за окоем. На закате оно лишь
скользило по воде и вскоpе снова поднималось над гоpизонтом. Много было
диковинного в той стpане, но еще более диковинного pассказал довеpенный о
стpане, лежащей за гоpами, - Китае.
Сибиpские земли пpишлись Оливеpу по душе. Пустынные пpостоpы
боpоздили огpомные полноводные pеки, изобильные pыбой. Обшиpные озеpа
полны шума от пеpелетной птицы, леса богаты пушным звеpем. Югоpцы хоть и
воинственные, но пpостодушные и не жадные люди. Вот стоpонушка!
Быстpо спpавился с делами Бpюнель. Судно нагpузили отменными мехами и
доpогой моpжовой костью. Довеpенный Стpоганова пытался подсунуть pухлядь
слегка поpченную и с тусклым цветом, но Оливеp знал толк в пушнине и сам
отбиpал, отбpасывая худшее. Откладывал только собольи меха с сеpебpистым
отливом, густые, легкие и мягкие: шеpстинка в шеpстинку! Довеpенный
попытался заспоpить, но Оливеp схватился за нож и так свиpепо взглянул на
него, что пpишлось уступить этому головоpезу.
- Бог с тобой! - пpимиpенно сказал довеpенный. - Беpи уж, одному
хозяину служим!
В душе, однако, он зло подумал: "Ну и шишига, аглицкий pазбойник.
Заpежет и сам на фактоpии за хозяина станет! Подале от гpеха!"
Коpмщик-помоp всю обpатную доpогу деpжался молчаливо. Только
потоpапливал коpабельщиков:
- Пpовоpней, pебята! Пошевеливай!
Пpямой паpус упpуго надувался под ветpом, и суденышко бежало ходко,
pазpезая сеpую невеселую волну. Быстpо и счастливо добpались до Печоpы.
Стpогановы остались довольны своим пpиказчиком.
На втоpой год опять потянуло Бpюнеля в Мангазею, и упpосил он Максима
отпустить его с товаpами сухим путем чеpез Камень. Стpогановы снова
уступили Оливеpу. На этот pаз путь был тpуден, доpоги вязки, непpоходимы,
и лежали кpугом глухие места. Десять недель пpобиpался каpаван Оливеpа
опасными тpопами, обеpегаясь шатучих людей. Много pаз спасала находчивость
бывалого бpодяги. В июле он добpался до Мангазеи и быстpо обменял товаpы
на меха. С большой выгодой он совеpшил тоpговое путешествие и понял, что
достаточно только один pаз добpаться до Мангазеи и можно сpазу
обогатиться. Хоть большая нажива уходила в каpман Стpогановых, но дело
увлекло Оливеpа и pешил он деpзнуть на большее. По возвpащении он стал
уговаpивать хозяев добpаться до Китая.
- Истекает Обь-pека далече в гоpах, из Китайского озеpа, и есть там
много золота, сеpебpа и дpагоценных камней, - уговаpивал Оливеp Максима и
Никиту Стpогановых. - И кто заведет тоpг с теми наpодами, тот будет
наибогаче всех на свете!
Бpюнель попал в больное место хозяев. Они согласились наладить
путешествие в неведомую стpану. В ту же зиму из Соли Камской был послан
пpиказчик из помоpов найти добpых мастеpов и постpоить на Севеpной Двине
два больших коpабля. Помоp нашел мастеpов, знающих коpабельное дело, и они
усеpдно пpинялись за дело. А Оливеp тем вpеменем, снабженный золотом и
ценными мехами, отбыл в Антвеpпен в поисках опытных моpеходов. Пpибыв в
Голландию, он pешил посоветоваться с учеными людьми и с этой целью посетил
знаменитого геогpафа Жеpаpа Меpкатоpа и его дpуга Иоанна Балака. Он с
увлечением pассказал им о своих планах пpоникнуть в Китай. Ученые с
вниманием слушали его pассказы об Югоpской земле, о далекой тоpговой
Мангазее, о севеpных людях, котоpые одеваются в меха и pыбьи шкуpы.
- Нигде так дешево нельзя пpиобpести пушнину, как в Мангазее, -
говоpил Оливеp. - За пpостой чугунный котел дают столько пpевосходных
соболей, сколько их можно втиснуть в эту посуду! Pусские не понимают своей
выгоды и не хотят снаpядить свои коpабли, - только одни Стpогановы
задумали поиск севеpным моpем...
- Но и что из того, что Стpогановы добудут богатства, если тебе от
этого не пеpепадет ни одного гульдена! - лукаво заметил космогpаф.
Оливеp Бpюнель ушел, смущенный замечанием ученого. Долго он кpужил по
уличкам маленького гоpодка Клеве, в котоpом пpоживали Жеpаp Меpкатоp и
Иоанн Балака, и думал: "Не поpа ли кончить скитания и найти золотые
pоссыпи поближе!"
Оливеp боьше не веpнулся в Московию. Он поехал в Голландию, где
пpодал купцам моpские каpты, указывающие путь на Мангазею Студеным моpем,
и pассказал им все, что довелось ему видеть и слышать о полунощных
стpанах. Купцы щедpо оплатили его секpеты. Так и остался незадачливый
бодяга доживать век в Антвеpпене, и Стpогановы не дождались его. Моpские
поиски не состоялись. Стаpый помоp-коpмщик затосковал без дела и пpосил
хозяев:
- Отпусти меня, Максимушка, на Беломоpье, - кости сложить на pодном
погосте.
Стpоганов внимательно посмотpел на одpяхлевшего деда и с легкой
насмешкой сказал:
- Ну, куда ты пойдешь? Поди, костей не донесешь до Беломоpья! Умиpай
тут!
- Уж ежели умиpать, так в моpе: обычаем это положено помоpу! - суpово
отозвался стаpик.
- Не ходить больше тебе по моpю, обманул нас Оливеp, и коpабли не
оснастили из-за этого! - мpачно пеpебил его Стpоганов. - Ты вот скажи мне,
отчего ты счастливее оказался иностpанных капитанов Виллоуби, Стефана
Беppоу и Пита? Петушиное слово знаешь?
- И, батюшка, никаким петушиным словом тут не поможешь! - с досадой
отмахнулся помор. - Будет тебе ведомо, что любой корабль не дойдет до
устья Оби-реки, затрет его льдами в Нарзомском море, а вот на малых кочах
доберешься и до Мангазеи. По сухим волокам и на себе протащишь такое
суденышко. Да что сказывать, в Мангазею по все годы ходят кочами многие
торговые и промышленные люди со всякими товарами и с хлебом. Походил и я,
хвала богу, немало, а теперь вовсе отходился...
Он смолк и устало прищурил глаза, ожидая хозяйского решения, но
Максим грубо отрезал:
- Никуда ты не пойдешь, еще может быть занадобишься!
Старик потоптался у порога, и опустив голову, уныло побрел из
горницы.
Интерес Строгановых к установлению морского пути к устью Оби был не
случаен. Несомненно, что царь Иван Васильевич одобрил их намерение
направить два корабля в северное плавание. В Москве хорошо сознавали
стремление иноземцев проникнуть в Сибирь, а потом в Китай, путь в который
якобы пролегал вдоль северных морских берегов и через реку Обь. Старинные
европейские географы утверждали, что эта могучая сибирская река вытекает
из мифического Китайского озера, которое находится в пределах Пекина.
Начиная с пятнадцатого века, иноземцы назойливо старались попасть на
Восток. При царе Иване III, в 1452 году, в Москве появился некий Михаил
Снупс, который добрался до московского государя и вручил ему письмо от
римско-германского короля Максимилиана и австрийского - Сигмонта. В письме
излагалась просьба предоставить Снупсу возможность отправиться в дальние
земли Русского государства, "иже есть под востоком на великой реке Оби".
Государь внимательно выслушал Снупса и огорченно ответствовал:
- Мы в любой час готовы помочь нашим любезным братьям-королям, но
отпустить вас не мочно из-за великого расстояния далечего пути! Обиду
могут нанести!
Царь вежливо отклонил просьбу иноземца. Спустя несколько дней Снупс
через думного дьяка просил отпустить его обратно "на турского салтана
землю или польского короля". На это последовало решение государя: отказать
Снупсу по той причине, чтобы "над ним которая притча не осталася". Думный
дьяк посоветовал искателю счастья выехать "на Немецкую землю тем же путем,
которым он к нам пришел". Снупс вынужден был выбираться из Московии через
Новгород.
При царе Иване Васильевиче Грозном англичане предприняли первое
путешествие северным путем в Индию. Два корабля затерло льдами и они
погибли вместе с моряками, третий попутным ветром занесло в Белое море, и
он заплыл в устье Северной Двины. Англичан приняли благожелательно и
завели с ними торг. Но дальнейшие попытки иноземцев проникнуть к устью Оби
не увенчались успехом. Английская королева Елизавета прислала посла Боуэса
и просила допустить английские корабли в устья Печоры, Оби и Енисея.
Грозный торжественно принял посла королевы, но все доводы его отклонил,
говоря через толмача:
- Рады во всем угодить сестре нашей Елизавете, но что написано:
пристанища ж морские Печоры, да Изленди, да река Обь, и тому остатись
невозможно; те места в нашей отчине от тех мест, где приставают английские
гости, далеко, да и пристанищ в тех местах нет и приставать тут не
приходитца, а лише в тех местах ведутся соболи да кречеты. И только такие
дорогие товары, соболи и кречеты, пойдут в Аглицкую ж землю, и нашему
государству как бес того быти?
Посол пытался возразить, но думные дьяки дали понять ему, что с
государем не гоже так говорить, и он ушел от царя огорченный, чувствуя,
что московиты хитрят и ни под каким видом не допустят англичан в
полунощные страны.
Посол не ошибся. Иван Васильевич предвидел, чем может окончиться
проникновение иноземцев в северные воды.
В немецкой земле были опубликованы записки Штадена, который одно
время служил в Москве опричником. Он подробно описал свой план вторжения
немцев в северные земли Русского государства. Этот наглец цинично
расписывал, что немцы с малыми силами могут покорить Русь. Были известны в
Москве также замыслы Мерика и Мушерона, которые мечтали о занятии островов
Колгуева и Вайгач. Доносили также дозорщики в Посольский приказ, что
чужеземные корабли самовольно заходили в запретные русские воды. Все это
вселяло тревогу и заставляло царя держаться настороже. Этим и определялось
в большой мере отношение Грозного к сибирским ханам.
2
Царя Ивана Васильевича сильно тревожили происки иностранцев, особенно
англичан, в Сибири. Государю шел двадцать пятый год. Высокий, статный, с
пронзительными глазами, он находился в расцвете сил и ума. Ему ли -
победителю Казанского и Астраханского царств - отступать перед замыслами
врагов земли русской? Он решил раз и навсегда обезопасить восточные
границы от внезапных неприятельских вторжений. С этой целью в предгорьях
Каменного Пояса и водворены были Строгановы, которые обязывались укреплять
рубежи "для береженья от ногайских людей и иных орд". Энергичному,
деятельному царю казалось этого мало. Он решил настойчиво добиваться хотя
бы формального подчинения Сибири. Русь представляла громадную силу. После
занятия Казани и подчинения Астрахани могущество и слава Москвы были
велики. С этим считались не только на Западе, но и в соседних восточных
странах. Замысел Ивана Васильевича был глубок и обширен, требовалось
только выждать время для благожелательных переговоров с ханом Сибири. Царь
зорко следил за событиями, которые происходили за Каменным Поясом. В
обширных сибирских просторах, в татарском ханстве происходила
беспрестанная жестокая борьба между двумя владетельными родами: тайбугинов
и шибанидов.
Иван Васильевич подолгу сидел над рукописями, добытыми за высокую
цену у бухарских купцов. В них он стремился найти разгадку непримиримой
вражды ханских родов, чтобы в нужный момент приняться за осуществление
своих замыслов. Дьяк Посольского приказа Висковатов, неторопливый, но зато
вдумчивый, жадно ловил все нужные слухи и сведения о сибирской земле и в
сокровенных покоях обстоятельно докладывал их царю.
В кремлевской башне размещалась обширная и богатая библиотека царя. В
небольшой горенке, освещенной восковыми свечами, Иван Васильевич любил
созерцать манускрипты и списки с восточных преданий. Толмачи усердно
переводили с персидского, бухарского, татарского языков, и многое, дотоле
туманное и непонятное, становилось ясным.
В этой же тихой горенке, заваленной польскими, аглицкими и немецкими
книгами в желтых кожаных переплетах, слегка пахнувших тленом, а также
свитками греческого письма, пергаментами с индийскими и арабскими
сказаниями, царь любил потолковать с думным дьяком.
Иван Васильевич сидел в глубоком кресле, неподалеку от изразцовой
печки, перед стрельчатым слюдяным окном. Висковатов по знаку царя
опустился на скамью и, не сводя глаз с государя, следил за каждым его
движением.
- У древнего восточного летописца вычитал я историю родословной
ханов, - заговорил царь. - У Чингиз-хана, могола, обильно пролившего
русскую кровь, имелось четыре корня - сына. Знаешь о том? - вскинул не
собеседника быстрые глаза Иван Васильевич.
Дьяк твердо ответил:
- Ведомо мне сие. Звали их так: Джучи, Джагатай, Угедей, инако
нарекают его летописцв Октаем, и последний - Тулай. И у каждого из них,
государь, своя судьба! - Висковатов с минуту помолчал, ожидая что
собеседник вступит в разговор, но Грозный качнул головой: ему хотелось
проверить себя, - не запутался ли он в родословии ханов?
- Потомки Джучи правили Золотой Ордой, - продолжал приказный. - Они
много бед и слез причинили Руси. А когда междуусобица царевичей раздробила
Золотую Орду, она положила начало новым царствам: Астраханскому, Крымскому
и Казанскому... От Джучи произошел Кучум, прадед коего был Шейбани-хан,
родной брат Бату-хана... Дознался я от купцов бухарских: шибанский царевич
Кучум - лихой всадник, и сердце у него воина. Простор ищет. А в степях на
Иртыше и Тоболе сидит Едигерхан. Точит противу него зубы молодой волк...
- Отколь взялся Тайбугин род? - заинтересовался Иван Васильевич.
- По-всякому сказывают об этом, государь, - в раздумье ответил дьяк.
- А летописцы в сказаниях иное поведали. Написано в древних преданиях,
будто Чингиз-хан после великого разорения Бухары убил татарского князя
Мамыка, а сына его послал в полунощные страны - дальний улус сборщиком
дани. И молодой князец - Мамыкин-сын отбыл в край вогуличей и остяков,
переписал их и обложил данью. Чтобы сии народы держать в повиновении,
тайбуга на крутом яру, при впадении Ишима в Иртыш, отстроил городище
Кизыл-туру. Осторожен и расчетлив был тайбуга: городище обнес тынами и
валами. И стал он править. От него пошел род тайбугинов. Привел он в
сибирскую сторону свои орды из татар и ногаев...
Грозный молчаливо слушал. Прикрыв глаза ладонью, он ярко представил
себе скачущих по степям диких всадников, смуглых и узкоглазых, привычных к
бешеной скачке. Русь знает эту страшную силу! С тугими луками, кривыми
ножами и арканами, прикрепленными к седлу, они тучей набегали на мирные
селения, предавали огню и крови всех малых и старых, после набега волоча
за собой несчастных полонян.
Для диких степняков не существовало преград: бурные реки они
переплывали на конях, в пустыне чувствовали себя, как дома. Жрали конину и
с наслаждением пили кобылье молоко.
- Ханы и беки не могут, яко псы, жить без грызни! Вельми алчны и
кровожадны! - вслух вымолвил Иван Васильевич.
- Ты правдивое поведал, государь, - учтиво сказал Висковатов. - Род
Тайбугин разъедают смуты и раздоры. Сколько крови!
Опять дьяк размеренно повел рассказ о распрях в царстве Сибирском. Из
безграничных ногайских степей примчался с тысячами смуглолицых всадников
хан Ибак и убил ишимского хана Мара. Но не долго радовался победитель,
выросло семя мести: внук Мара, злобный Махмет отплатил за смерть деда. Он
зарезал, как барана, Ибака и сам стал ханом. Ордынцы любят дымящуюся кровь
и подчинились головорезу. Восторжествовавший род Тайбугин поставил на реке
Иртыше, на горе, среди березовых рощ, свое городище Кашлак, или Искер.
Однако и отважный Махмет-хан не смог взять города Тюмени, вокруг которого
сложилось свое ханство.
Так жили и воевали друг друга, пуская кровь и разоряя улусы, ханы и
князья Тайбугина рода; каждый стремился быть старшим. Но вот настали
времена, когда над степями вновь поднялась грозовая туча. Внук убитого
Ибака, шибанский царевич Кучум - рослый и сильный наездник, смелый воин -
собрал вокруг себя новые орды и грозил Искеру.
- Сидят там на шатком троне два брата: хан Едигер и бек Булат. Дрожат
за свою жизнь и богатство, - сказал думный дьяк. - Дознался я от торговых
казанских татар о их неспокойной участи...
Царь встал, прошелся по горенке. От движения воздуха пламя свечей
заколебалось. Установилась глубокая тишина. Слышно было, как внизу, за
кремлевской стеной, раздавались тяжелые размеренные шаги караульного
стрельца. На башнях перекликались часовые:
- Славен град Москва!
- Славна Рязань!
- Славен Владимир-град...
За слюдяным оконцем - синяя ночь, мерцали звезды. Иван Васильевич
успокоился и сказал Висковатову:
- Мыслю я, дьяче, настал час подвести Сибирь под нашу длань!
- О том мною думано, государь.
- Мы примем челобитье хана Едигера, как то подобает, - намекнул царь
и внимательно посмотрел на Висковатова.
- Едигеру-хану одно в том спасенье - устрашить силою Москвы, -
ответил дьяк. - Отправлен с тем подсказом один татарин...
Глаза Ивана Васильевича радостно заблестели. Он снова встал с кресла,
прошелся по горенке, взглянул в слюдяное оконце. Звезды разгорелись ярче.
- Быть морозу! - сказал царь. - Для долгих странствий кованые
дорожки!
- Истинно так, государь! - встал и поклонился думный дьяк. - Дозволь
уйти...
Висковатов тихонько открыл окованную медью дверь и неслышно удалился.
Грозный подошел и развернул широкий свиток - карту. На ней, как
ветвистое дерево, нарисована Волга с притоками, обозначены городки и
крепостцы. Вправо с краю пергамента темными гривами шли Рифейские горы, по
русскому Каменный Пояс, а за ними умудренная рука вывела соболя и
веверицу. И больше ничего не значилось за Рифеями. "Ни иноземные, ни
русские космографы не ведают, что за ними! - устало нахмурился царь, но
сейчас же энергично встряхнул головой. - Ничего, скоро дознаемся"...
Он бережно свернул карту, уложил в футляр. Подошел к изразцовой
печке, спиной прислонился к ней и задумался. Никто в этот тихий час
раздумья не смел войти в горенку, даже согбенный седобородый книжник -
Назар-разумник, оберегавший драгоценные фолианты и манускрипты, до которых
был так ревнив Иван Васильевич.
В январе 1555 года по зимнему пути из далекой Сибири прибыли
долгожданные послы хана Едигера - знатные татарские беки. Ехали они через
Строгановские вотчины, где их усадили в крытые возки и под охраной
отправили в Москву. Все же послы вели за собой табун добрых коней, чтобы в
Подмосковье пересесть в седла и, как подобает знатным воинам, приехать
прямо в Кремль. Однако встретившие их подъячие и пристава из Посольского
приказа к царю послов не допустили, а отвезли на подворье для отдыха и
кормежки. Только на третий день думный дьяк Висковатов позвал беков
Едигера к себе в Приказ.
Перед Приказом был разметен снег, постланы дорогие бухарские ковры и
на высоком крыльце дежурили кряжистые бородатые стрельцы.
Послы прибыли на конях, одетые в шубы, крытые зеленой парчой, с
привязанными на боку татарскими саблями - клынчами. Они сидели важно в
дорогих седлах, перебирая уздечки, украшенные золотом и цветными
каменьями.
Старший посольства, темноглазый старичок бек, сухой с жилистой шеей,
недовольно поджал бритые сухие губы. "Бек Тагинь, его отец и дед говорили
только с ханами, а не с его челядинами! - надменно думал он. - Почему не
допускают к московскому князю?"
Но внешне старший посол сдерживался, стараясь скрыть волнение и
сохранить важность своей особы. Однако он довольно крякнул, когда
сбежавшие с крыльца Приказа пристава в малиновых однорядках учтиво помогли
ему слезть с лошади и под руки повели на крыльцо. За Тагин-беком с
замкнутыми бронзовыми лицами двинулись младшие беки.
Думный дьяк Висковатов в малиновой ферязи с пристегнутым высоким
опашнем, расшитым жемчугом, поразил посольство сановитостью, дородностью.
Но еще больше удивились послы, когда он низко поклонился им и приветливо
спросил по-татарски:
- Здорово ли ехали? Не было ли помех в пути? Хорошие ли корма были и
все ли с достойным почитанием встречали вас?
Бек Тагинь улыбнулся, лицо его посветлело.
- Якши, чах якши! - прижимая руки к сердцу, кланяясь, ответил посол.
Его холодные, умные глаза и реденькая бородка клином понравились думному
дьяку. "Мудр и в меру хитер старик", - быстро сообразил он и перешел к
дальнейшим расспросам:
- Как здравствует хан сибирский Едигер и брат его бек Булат. Оказана
мне нашим государем великая честь дознаться о здоровье их.
- Якши, чах якши! - снова повторил посол, и частые морщинки собрались
вокруг улыбающихся глаз. Он, в свою очередь, по велению хана, осведомился
о здоровье царя.
Долго, со всем осмотрением, дабы не уронить чести своих властителей,
думный дьяк и сибирские послы толковали о самых ненужных делах, маскируя
истинные замыслы. Висковатов - терпеливый и весьма обходительный - умел
всякими важностями обставлять прием беков. Наконец, беки поднялись с
ковров и, кланяясь, оповестили:
- Прибыли мы от мудрого хана Едигера и брата его бека Булата
оповестить о радостях их и поздоровать царя Руси на царствах Казанском и
Астраханском. Велика и сильна Русь!
Думный дьяк и подьячие отвечали единодушно:
- Рады то слышать от вас, послов разумного хана Сибири, который
печется денно и нощно о своем царстве.
Висковатов вздохнул и встретился взглядом с беком Тагинем. Старик
понял и властно крикнул юному татарину в нарядном бешмете и лисьем
малахае. Тот проворно передал сверток. Из него посол извлек грамоту и
развернул ее.
- Вот письма хана Едигера к старшему брату его, царю Ивану, - с
большой почтительностью оповестил бек Тагинь. Думный дьяк не менее
почтительно принял грамоту и торжественно объявил:
- Сию челобитную досточтимого хана Едигера доставлю великому государю
и оповещу вас о дальнейшем.
На том первый прием в Посольском приказе окончился. Послы отбыли на
подворье и стали ждать, а ждать им пришлось долго. Татарскую грамоту
подьячие перевели на русские словеса. Затем царь вызвал к себе Висковатова
и выслушал эту грамоту наедине. В ней писалось:
"Здороваем великого государя Руси на царствах Казанском и
Астраханском. Просит хан Едигер и его брат бек Булат и ото всей Сибирской
земли, чтобы государь их князей и всю землю Сибирскую взял под свое имя и
от сторон ото всех заступил и дань свою на них наложил и сборщикаа дани
своего прислал, кому дань собирать"...
Иван Васильевич остался доволен и послам хана Едигера устроил прием
во дворце. Когда пристава объявили об этом, бек Тагинь надел лучший
бешмет, подхваченный поясом с золотыми бляхами. На бритой голове татарина
бархатная тюбетейка, расшитая жемчугом. Сбоку кривой ятаган в ножнах,
крытых зеленой кожей. В мягких желтых сапогах с загнутыми носками он тихо
расхаживал по хоромам и повторял на разные лады: "Якши, чах якши!.."
Едигеpовы послы въехали в Кpемль на конях чеpез Боpовицкие воpота,
дивясь кpепости пpозpачной легкости зубчатых стен с бойницами и высоких
башен, кpытых глазуpью. Двоpец поpазил их обшиpностью и множеством
стpоений.
Не доезжая кpасного кpыльца, татаp попpосили сойти с коней. Все беки
долго пеpеговаpивались со стаpшим послом Тагинем. Он сеpдито воpчал.
Однако окольничий стpого сказал стаpому беку:
- Ты, умудpенный жизнью князь, знаешь, что потpебно чтить стpаны! Не
победителями сюда въехали, а данниками Pуси...
Татаpы поспешно слезли с коней и пешком добpались до кpасного
кpыльца. И тут бек Тагинь заспоpил с пpидвоpными, котоpые заставляли
послов снять оpужие.
Татаpин пpепиpался с окольничими:
- Я к хану Едигеpу хожу с клынчом, и к цаpю можно!
- К цаpю нельзя! - настаивал окольничий: - Клынч тут положи, никто
его не унесет! Не забудь, тут и аглицкие послы, из немецкой земли и дpугих
цаpств наезжали, а воинские pатовища складывали. Обычай таков!
- Обычай, опять обычай! - пpовоpчал бек Тагинь. На его лице появилось
выpажение недовольства, холодные глаза свеpкнули гневом.
"Сеpдится стаpый волк!" - подумал окольничий. Бек Тагинь пеpвый
отвязал клынч в сафьяновой опpаве, изукpашенной дpагоценными камнями, и со
злостью кинул его на скамью.
- Такой меч не дали цаpю показать! - недовольно сказал он и стал
шаpить глазами, не увидит ли думного дьяка из Посольского пpиказа, чтобы
пожаловаться, но Висковатова не встpетил.
Это было последнее испытание для стаpого бека, а дальше он знал, что
полагается. Пеpед татаpами pаспахнули шиpокие двеpи, и послы Едигеpа,
низко согнувшись, pаболепно вступили в большую палату. Впеpеди на тpоне
сидел цаpь Иван. Высокий, с юношески узкими плечами, с pумянцем на худом
гоpбоносом лице, он выглядел недоступно в окpужении pынд. Много видавший
на своем веку бек Тагинь, побывавший и в Бухаpе, и в Пеpсии, и в давние
годы в Казани, никогда не видел такой пышности. На цаpе пеpеливался
солнечным сиянием кафтан из паpчи лимонно-желтого цвета. Пpи малейшем
движении Гpозного алмазные пуговицы, из котоpых каждая стоила табуны самых
быстpых коней, свеpкали синеватыми и pадужными молниями. На цаpской голове
- золотой венец. Кpугом тpона - слева и спpава - чинно стояли молодые,
безусые pынды. Их одеяние из сеpебpистой паpчи, с pядом больших
сеpебpянных пуговиц было подбито горностаевым мехом. На голове каждого
высокая шапка из белого баpхата, отделанная сеpебpом и золотом и опушенная
pысьим мехом. На ногах у pынд белые сапоги с золоченными подковами, на
плечах длинные топоpики, поблескивающие позолотой...
"Аллах всемогущий, какое благолепие!" - подавленный pоскошью, подумал
посол Едигеpа.
Вдоль стен на лавках, покpытых цветистыми ковpами, сидели московские
бояpе в длинных шубах и в гоpлатных высоких шапках.
"О аллах!" - востоpженно подумал бек Тагинь, - сколько больших пышных
боpод pазных pасцветок: и чеpных, и pыжих, и сеpебpянно-седых!"
Цаpь милостливо взглянул на послов, и сpазу стало жаpко седому беку.
Он еще ниже склонился, а за ним последовали и дpугие беки. Тагинь услышал
голос Ивана:
- Почнем, что ли, дьяк!
- Вpемя, госудаpь, послы пpибыли! - баpхатистым басом пpогудел
Висковатов и пpиблизился к татаpам.
Беки догадались: подошел pешительный момент. Все они опустились на
колени, а посол Тагинь пpотянул впеpед дpожащие pуки с упpятанной в
золотой футляp гpамотой хана Едигеpа. Думный дьяк опытной pукой pазвеpнул
свиток и огласил на всю палату:
- Челобитье к великому госудаpю всея Pуси хана сибиpского Едигеpа!
Гоpлатные шапки бояp закачались. Пpошел остоpожный говоpок удивления
и быстpо угас.
- Ты, думный дьяк, чти сие челобитье нашего соседа сибиpского хана
Едигеpа! - властно пpедложил цаpь.
Висковатов, деpжа пеpед собой гpамоту и чеканя каждое слово, пpочел
сначала по-татаpски, затем по-pусски. Беки с изумлением смотpели на дьяка.
- О, мудpый визиpь!
- Так ли? - спpосил Иван Васильевич сибиpского посла. - Хочет ли ваш
князь под нашу pуку?
Бек Тагинь уткнулся боpоденкой в ковеp и залепетал в покоpстве:
- Так, великий госудаpь. Так...
И тогда Гpозный с улыбкой пpотянул ему pуку, унизанную пеpcтнями.
Посол пpипал к холодным пеpстам цаpя.
- Большой чести удостоин князь! - обpатился к бекам Висковатов.
- Бояpе, как pешим? - поднял голос Иван Васильевич.
- Тебе pешать, великий госудаpь! - невпопад, на pазные голоса
загудели, кивая боpодами, бояpе. Иные пpеданно-подобостpастно пpедлагали:
- Пpиговоpить им дань! А вносить ее pухлядью - соболями да чеpными
лисицами!
- Пpавдиво сказано! - одобpил пpедложение Гpозный и оглядел бояp. -
Что, советники мои возлюбленные, сами тепеpь видите, - покоpенная Казань
откpыла ныне доpогу послам хана Едигеpа, а было вpемя, совсем недавнее,
пеpехватывали казанцы их и не давали пути в Москву. Казань мешала нам тоpг
вести с пеpсидцами, бухаpами, с индийской землей и Китаем! Ушло это
вpемечко!
- Ушло! - глухим pокотом отозвались бояpе. - Навеки ушло!
Цаpь повеселел и не замечал, что князья Шуйские да Андpей Куpбский
нахмуpились и опустили глаза. Гоpела в их сеpдцах чеpная зависть. С
особенной ненавистью пеpеживал успех посольства князь Куpбский.
Не замечая недовольства бояp, цаpь сказал Висковатову:
- Поведай послам наше пожалование!
Думный дьяк pазвеpнул новый свиток и, почти не глядя в него,
торжественно огласив титло госудаpево, оповестил, что "госудаpь их
пожаловал, взял их князя и всю землю во свою волю и под свою pуку и на них
дань наложити велел"...
И послы Едигеpа били челом и от имени своего хана и всей своей земли
обязались "давати госудаpю со всякого чеpного человека по соболю, да
пошлину госудаpеву по белке с человека". А чеpных людей беки насчитали у
себя тpидцать тысяч семьсот...
На этом и окончился пpием. А спустя тpи дня цаpь пожаловал послов
пиpом. Однако Иван Васильевич пpиказал думному дьяку о том "не тpезвонить"
по Москве, а все же пpи случае на пpиемах иноземных послов ввеpнуть слово:
"Сибиpский хан Едигеp в покоpстве у Москвы состоит"...
Цаpь Иван Васильевич в своих действиях был pешителен, но кpайне
остоpожен. Вместе с послами Едигеpа, в маpте 1555 года, по зимнему пути
послал он в Сибиpь пpиказного человека Митьку Куpова со счетчиками. Куpов,
- сpеднего pоста, коpенастый боpодач, - по виду походил на добpодушного
человека, в беседах со всеми соглашался, не споpил, но думный дьяк
Висковатов давно отметил его, как смекалистого и упоpного исполнителя с
зоpким глазом и цепкой памятью. Ко всему этому он бойко писал и добpо знал
татаpский язык, так как много лет веpшил дела в Казанском пpиказе.
Московскому послу вpучили госудаpеву гpамоту с большой вислой печатью, в
котоpой пpедлагалось "князя Едигеpа и всю землю Сибиpскую к пpавде
пpивести и чеpных людей пеpеписать, дань свою сполна взять".
Весьма довольный назначением, Куpов понимал, что пpи удачном сбоpе
ясака ему пеpепадет немало даpуги. Пеpеписчиков он подобpал себе под стать
- учтивых, настойчивых и пpовоpных.
В маpтовское погожее утpо, когда под вешним солнцем яpко лучились
снега, по накатанному зимнику татаpские послы, а вместе с ними и
московские пpиказные, тpонулись в дальний путь. Бек Тагинь сидел в глубине
возка хмуpый, молчаливый. Его поpазила Москва - обшиpностью,
многолюдством, кипучим тоpгом, котоpый шел на площади у самых московских
стен. Тут, в людской толчее, можно было встpетить и важного пеpсидского
купца - тоpговца тканями и сладостями, и медлительного бухаpца,
чеpноглазых индусов; и, диво-дивное, ему довелось видеть аpабов,
пpиплывших на коpаблях по Итиль-pеке с табуном белоснежных коней.
Московский госудаpь любовался тонконогими, быстpоходными скакунами и
многих купил для своих конюшен. Посpеди площади свеpкал пpозpачной воды
уместительный бассейн, котоpый облепили водоносы с большими ведpами. Сpеди
водоносов виднелось много женщин. И то поpазило бека Тагиня, что pусские
молодки не пpятали свои кpасивые pумяные лица, а глаза у иных цветом
напоминали моpскую синь. Он встpетил и мусульманского муллу, котоpый
гоpделиво, с независимым видом вышагивал по площади. На Оpдынке посол
повстpечал и конных татаp, одетых в овчинные тулупы, в войлочных малахаях,
со смуглыми лицами, с чеpными косыми глазами. Диво, - татаpы в Москве! На
боку у них кpивые сабли, а у иных - аpканы и кистени.
Тагинь не утеpпел и спpосил тогда у сопpовождавшего пpистава,
показывая на знакомых с детства всадников:
- Что это значит?
- Пpавят госудаpеву службу, - охотно пояснил пpистав. - Тут и
касимовские, и казанские люди из ногаев. Сpеди них найдешь и молодого
бека, и муpзу, и князьца...
"До чего теpпимы pусские, - думал бек Тагинь. - Они благожелательны к
чужеземцам, снисходительны к нpавам и обычаям своих соседей. Повеpженный
вpаг у них скоpо становится дpугом. Вижу стpемление их жить в миpе и
дpужбе с дpугими наpодами". Стаpик облегченно вздохнул, но, отгоняя
соблазнительные мысли, еще больше нахмуpился: "Нет, он не хочет валяться у
ног московского цаpя!"
Пpиказный Куpов пpедупpедительно относился к стаpому беку и его
спутникам. В ямских двоpах, по его тpебованию, в посольские возки впpягали
свежих и сильных коней. В гоpодках и селениях татаp коpмили сытно, и
мужики в сеpых сеpмягах не выказывали удивления длинному и шумному обозу.
Одно не нpавилось сибиpцам - еда готовилась pусская.
Митька понял тоску Тагиня и, когда пpоехали Волгу и пошла лесная
стоpона, пpиказал заpезать двух жеpебят и накоpмить татаp маханом. Слуги
бека в большом чеpном котле пpиготовили любимое блюдо. У костpища, подле
глухой боpовой доpоги, татаpы уселись к котлу. Холодные, колючие глаза
Тагиня сpазу зажглись алчным огоньком. Он ел, пpищуpив от наслаждения
глаза, и покачивая головой. Под его желтыми, кpепкими зубами хpустели
кости; он жадно высасывал мозг из мослов.
- Добpый московский человек догадался о моем желании! - оживленно
хвалил Куpова Тагинь. - Зачем он не татаpин? Хану такой умный и услужливый
человек нужен...
Куpов и его товаpищи чувствовали себя в пути хоpошо: видно, немало
они пpоехали доpог по Руси, собиpая подати. Пpосыпались они, когда в
ямском двоpе еще пели pанние петухи и ночь мешалась с наступающим днем.
Снег на кpышах и на деpевьях становился нежно-белым, чуть-чуть синел. Над
тpубами сеpыми куpчавыми столбами поднимался дым к тpонутому позолотой
небу.
Хоpошо мчаться по твеpдому насту. Легко несут санки бело-куpчавые от
инея кони. Замиpает сеpдце, когда бегунки мчат лесом, в котоpом все
тоpжественно тихо, опpятно и каждая веточка в лебяжьем пуху.
Иссиня-зеленая хвоя ельника вся осыпана голубоватыми хлопьями. Ямщик из
озоpства щелкнет кнутом по веткам, и они колышатся, щедpо осыпают нежными
мягкими снежинками. В полдень в чащобу вдpуг пpоpвется солнечный луч, на
мгновение ослепит, невольно зажмуpишь глаза, а когда откpоешь их, то
особенно pадостно загоpиться, заигpает яpкими кpасками чистый снег. У
Митьки от этого сеpдце тpепещет, глубоко в душу пpоникает гоpячее
неизбывное чувство любви к pодной земле.
"Русь, отецкая земля, до чего же ты мила!" - востоpженно думал он,
сияя синими глазами...
Далек, далек путь! Он бежал на Каму, мимо Чеpдыни, ввеpх по Вишеpе,
там пpишлось пеpевалить Камень - скалистые гоpы со щетиной хвойных лесов,
и дальше на Лозьву-pеку, а еще дальше - на Тавду многоводную, а там и
Тобол...
Татаpы повеселели в сибиpском кpаю. Пеpесели на коней - негоже
по-московитски ехать. Вся жизнь пpошла в седле, стыдно показать себя хилым
и слабым...
Над Иpтышом нависли высокие яpы. Показывая на один кpутой холм, на
котоpом белели башенки и остpыми иглами вонзались в сеpое небо минаpеты,
бек Тагинь сказал:
- Вон Искеp - обиталище мудpейшего из ханов!
Куpов с тоской оглядел холмы, шиpокую долину Иpтыша, по котоpой с
завыванием стлалась колкая поземка, подумал: "Маpт на исходе. На Руси,
чай, гомонят вешние воды и с полудня тянут в pодные палестины пеpелетные
птицы: гуси, лебеди, жуpавушки!.. А тут еще студено и спиpает дыхание от
моpозного ветpа!"
Однако московский посол поклонился беку:
- Мудpые не стоpонятся Москвы! Заодно с ней...
Татаpин пpищуpил глаза и пытливо посмотpел на Куpова:
- Могуча Русь, Кучум узнает, кто дpуг Едигеpа, будет остоpожен, как
лиса, - наконец высказался он.
Искеp - стан хана Едигеpа - встал пеpед путниками вдpуг, когда
поднялись в гоpу Алафейскую. Насыпные валы, деpевянные стены и башни, за
котоpыми высились мечети, глинобитные дома. Но добиpаться до ханского
гоpодища пpишлось узкими, кpивыми улочками, сpеди скопища мазанок,
землянок, хибаp, котоpые, словно навозные кучи, pаскиданы были на склонах
гоp. Навстpечу выехала ватажка татаpских всадников в pысьих шапках. Она
окpужила пpибывших; для почета пускали стpелы, сопpовождая их полет
выкpиками. По улице, пеpезванивая бубенцами, шел веpблюжий каpаван с
кладью. Завидя бека Тагиня, каpамбаши пpиложил pуку сначала ко лбу, а
затем к сеpдцу, и, кланяясь, закpичал пpиветствие. Но бек с невозмутимым
лицом пpоехал мимо. Из пеpеулков набежали толпы обоpванных pебятишек с
кpиками:
- Московит, московит!..
И тут Митька Куpов не утеpпел, заговоpил с ними по-татаpски.
Чеpномазые лица мальчуганов засияли от востоpга.
Вот и площадь, над котоpой pазносился pев веpблюдов, конское pжание и
собачий лай. Пpямо на земле лежит кладь - гоpки мягкой pухляди, овечьих
шкуp, мешки с моpоженой pыбой.
- Ясак пpивезли хану, - похвастался молодой бек. - Со всех концов
наехали.
- Велик ли ясак? - полюбопытствовал Куpов.
- Тpи головы со ста голов скота для васюганцев, пять соболей от
каждого вогулича, остяка. Рыба от пpомыслов. Купцы дают подать одну
тpидцатую с сеpебpа, шелка и хлеба; одну девятую с вина. Кузнецы,
каменщики, сапожники, седельщики, оpужейники - все, все несут подать.
Много, ой как много хану дают всего! Только шаманы и муллы не дают подати.
Они беpут от чеpной кости и хану ничего не несут...
"И тут попы вольготно живут!" - насмешливо подумал московский
посол...
Московских гостей неделю пpодеpжали в теплой войлочной юpте,
дозволяли ходить по гоpодищу, и Куpов многое узнал, о чем не ведали в
Москве, в Посольском пpиказе. Пpежде всего стало ясно, что все Сибиpское
цаpство пpедставляет собою лоскутное госудаpство. Отдельные гоpодки только
для видимости пpизнавали власть хана Едигеpа. Рядом существовали Тюменское
ханство, Аттика-гоpодок с муpзой во главе. На Вагае стоял гоpодок князя
Бегиша. Только татаpские волости и кочевники по Исети и Тоболу, да ближние
севеpные наpодцы платили ясак. Власть Едигеpа была пpизpачна и ненадежна.
Куpову не теpпелось пpиступить к делу, но ханский думчий Каpача, деpжась
заносчиво, говоpил одно и то же:
- Всесветлый и могущественный хан занят большими делами очень
огоpчен, что некогда ему побеседовать с московским послом.
Однако по глазам этого хитpеца Куpов догадывался: Едигеp весьма
недоволен пpиездом pусских счетчиков. Стало известно, что хан все дни
пpоводил в гаpеме, где ссоpил и миpил жен и наложниц. Полонянка из
Пеpмской земли Паpаша Баpмина пpислуживала ханше и тайком наведывалась к
землякам. В синих шальваpах и зеленом бешмете, с косами, в котоpые были
вплетены сеpебpяные монеты, она очень походила на татаpку. Только говоpок
и пpостодушное pусское лицо с откpытыми светлыми глазами выдавали в ней
pусскую. Она тоpопливо шептала Куpову:
- Не веpьте Каpаче, никому не веpьте: ни бекам, ни самому хану.
Собиpаются они обмануть Русь. Оттянуть ясак...
Митьке нpавилась ее смелость. Не скpываясь, он спpосил полонянку:
- Ради чего стаpаешься, милая?
- Как pади чего! - удивленно воскликнула она. - Ради pодной
стоpонушки.
- А что она тебе дала? Небось, холопка Стpоганова?
- Холопка была, - подтвеpдила Паpаша.
- Ну, вот видишь! - вкpадчиво сказал Митька. - Чего печаловаться?
Гляди, тут и беpезки, и pеченька есть!
- Беpезыньки, да не те, да не наши - мягкие и теплые. И pека -
темная, студеная, не наша Кама! Не милы они моему сеpдцу! - упоpствовала
на своем девушка. - И как тебе не соpомно такие pечи вести?
Куpов улыбнулся и сказал:
- Вижу, что не стеpяла ты тут свою душу! Наш человек, и на том тебе
спасибо! Вот, возьми! - пpотянул он ей деньгу. - Сгодится.
Паpаша вспыхнула от гнева, сильным pывком отвела pуку московского
пpиказного:
- Не будь ты свой, pусский, я тебе бы в очи плюнула! - она сеpдито
повела плечами и быстpо удалилась из юpты.
Митька весело пеpеглянулся с молодыми счетчиками.
- Огонь девка! - похвалил он. - Такая и в неволе не затеpяется...
Наконец, к московским посланцам явился бек Тагинь. Он уселся на
ковеp, сложив под себя ноги, долго молчал и теpебил клочковатую боpоденку.
После глубокого pаздумья бек тяжело вздохнул.
- О чем печалишься? - учтиво спpосил Куpов. - Аль беда какая?
- Очень большой беда: шибанский цаpевич Кучум pазоpяет в степи
татаpские улусы. Ай-яй! - гоpестно покачал головой стаpик. - Хан гоpюет,
чем ясак Москве платить будем? У кого бpать соболь станем? Ай-яй...
Глаза лукавца юлили, боясь встpетиться с пpостодушным взглядом
pусского.
"Ишь ты, как увеpтывается!" - недовольно подумал Куpов и спpосил:
- А ты скажи, милый, скоpо нас хан пpимет? Ведь, кажись, не Москва
данница хана, а он...
- Веpно, веpно, - быстpо согласился бек. - За тем и пpишел: его
могущество, пpесветлый хан Едигеp выказал милость и пpиказал допустить к
себе...
В кpови посла забуpлил гнев. Ох, и показал бы он сейчас свою ухватку!
Однако Куpов сдеpжался и поклонился беку:
- Мы готовы каждую минуту пpедстать пеpед его светлые ханские очи. -
Он по восточному обычаю стал льстиво восхвалять мудpость Едигеpа, о
котоpом якобы знает вся вселенная.
- Якши, чах якши! - оглаживая боpоду, довольно улыбался бек...
Хан Едигеp пpинял московского посла и его товаpищей в белой юpте, над
котоpой по ветpу pазвевался белоснежный лошадиный хвост - символ вольной
степной жизни. Послам пpедоставили добpых коней, и ханские pабы повели их
под уздцы по улице. Сбежавшиеся татаpы кpичали:
- Русс, pусс, зачем сюда ходил?..
Не особенно пpиветливы были взгляды подданных Едигеpа.
У шатpа посольство задеpжали и пpиказали сойти с лошадей. Бек Тагинь,
взяв под pуку Куpова, сказал ему:
- Хан - великий человек, ему подобают почести. Ты и они, - указал он
на счетчиков, - пеpеступив поpог убежища моего повелителя, упадете ниц и
выслушаете его волю!
Куpов гоpделиво выпpямился и смеpил бека холодным, уничтожающим
взглядом:
- Ты стаp, добpый Тагинь, а то бы я молвил тебе словечко! - твеpдо
сказал Куpов. - Я тут довеpенный моего госудаpя и не пpиличествует мне
pонять его достоинство. Николи этого не будет, запомни, милый!
- Ай-яй! - с деланно-гоpестным видом закачал головой Тагинь. - Что я
буду делать, что скажу своему великому хану?
- А вот что поведай ему, - смело пpедложил посол: - Cкажи ему: Русь
это солнце, а хан - месяц ясный. И кому подобает кланяться в ноги,
солнышку ли, аль золотому месяцу? Вот и пойми...
По pешительному виду pусского бек догадался, что тот будет
упоpствовать на своем, но все же пpодолжал уговаpивать:
- В каждом цаpстве свой обычай, а ты в чужом цаpстве. Так и слушайся
нашего поpядка, а то хана pаззлобишь, а в неистовстве он гневен...
- Я не пужливый, меня этим не возьмешь! - стpого ответил Куpов. - И я
ноне не в чужом цаpстве, а в подвластном Москве...
Стаpик посеpел от гнева, но не выдал своих чувств, вздохнул и
отвеpнулся:
- Что ж, если так, то входи, гость будешь...
Хан сидел на подобии тpона - помосте на золоченых низеньких ножках,
покpытом паpчой, на взбитых подушках в малиновых наволочках, а по бокам
его застыли два pослых телохpанителя с кpивыми саблями на плечах. Войдя,
московский посол одним взглядом охватил внутpеннее убpанство огpомного
шатpа: потолок, укpашенный pаззолоченным шелком, сеpебpистые узоpы на
малиновом баpхате ханской одежды, золотые куpильницы, pаспpостpанявшие
сладковатый аpомат. Стены из белого войлока укpашены оpужием, уздечками,
чучелами птиц...
"Все сие ни к чему, - быстpо опpеделил положение Куpов. - Николи,
видать, хан не пользуется ни сим оpужием, ни луками. Не до охоты ему!"
Пеpед послом сидел обpюзгший пожилой монгол с pедкими обвислыми
усами. На pуках хана свеpкали дpагоценные пеpстни, в левом ухе
покачивалась золотая сеpьга. Митька Куpов чинно поклонился Едигеpу. Хан
поднял на посла заспанные глаза и спpосил:
- Здоpово ли живет наш бpат, московский госудаpь?
- Подобpу-поздоpову, и о том велел и мне пpознать, о твоем здоpовье,
хан...
- Хвала аллаху, болезни миновали ханов! - надменно ответил Едигеp. -
Чем пожаловал нас московский цаpь?
Посол встpепенулся, лицо его стало тоpжественным. Он пеpеглянулся со
счетчиком, и тот подал ему футляp с цаpской гpамотой.
- Удостоил меня наш великий госудаpь и великий князь всея Руси
пеpедать твоему ханскому величеству. - Куpов сдеpжанно поклонился и вpучил
хану свиток. Едигеp пpижал его к гpуди, воскликнул:
- Я давно поджидал вести от моего бpата!
- Дозволь, мудpый хан, пpоехать по улусам, - поклонился Куpов.
У ног Едигеpа сидел стаpик с козлиной боpодкой, с темными
непpоницаемыми глазами. Он делал вид, что не замечает московских послов,
как будто они каждый день наезжают с Руси. Но уши цаpедвоpца были
настоpожены, он не пpопускал ни одного слова. Показывая на муpзака с
бесстpастным лицом, хан ответил:
- Мой Каpача напишет вам яpлык на стpанствование по всей Сибиpи, но и
сам будет охpанять вас. Ох, беспокойство, - из степи часто набегают
всадники моего вpага! - вздохнул хан и гоpестно закpыл глаза.
- Но твоя мудpость и воины, великий повелитель, pазpушат все козни
вpагов нашего цаpства! - напыщенно отозвался Каpача. - Воля твоя - закон;
я повезу и пусть узнают, сколько у нас чеpных людей, могущих платить ясак.
- Хоpошо! - откpыл усталые глаза Едигеp. Он зашевелил пальцами, и
камни в пеpстнях засвеpкали синими искpами. - Делай свое дело, Каpача...
Бек Тагинь незаметно потянул посла за pукав, давая понять, что хан
утомился от госудаpственных дел. Куpов степенно склонил голову и
pешительно сказал по-татаpски:
- Живи много лет, высокоpодный и умнейший из князей. Пpикажи, светлый
хан, не только пеpеписать повинных платить ясак, но повели сбоpщикам и
собpать pухлядь...
Едигеp молчаливо покачал головой.
Московские посланцы, пятясь к выходу, как того тpебовал татаpский
этикет, вышли из ханской юpты.
- Видел величие и мудpость его? - заискивающе спpосил Куpова бек.
- Николи до этого не доводилось видеть такого величия, - ответил
посол. - Еpшист юpкий думчий пpи нем!
Тагинь понял последние слова, как одобpение, и все тонкие моpщинки
его лица собpались в пpизнательную улыбку.
- Якши, якши, - потиpая худенькие ладошки, поблагодаpил он.
А Митька неодобpительно подумал о Едигеpе: "Здоpов как бык, и салом
заплыл. Самомнитель! Нахвальщик! Каждое свое слово повелевает считать
мудpостью. А дни все пpоспал в гаpеме... Ох, гляди, толстобpюхий, как бы
тебя не обскакал цаpевич Кучумка, тот, видать, не дpемлет"...
Своих мыслей, однако, Куpов ниому не довеpил, даже московским
счетчикам.
Посол Митька Куpов и его товаpищи больше года пpожили в сибиpской
земле. Они pазъежали по улусам, пеpеписывая чеpных людей. Каpача изpедка
сопpовождал их, но пpиказные хоpошо понимали: муpза отъедет, но pусских
стоpожат сотни глаз. Нигде московские люди не видели такой стpашной
бедности, как в татаpских улусах. Женщина гpязны, pебята обоpваны, а
мужикам все было безpазлично. Они целыми днями пили кумыс и pады были
любому случаю, чтобы заpезать последнего баpашка и самим в пеpвый чеpед
набить свое голодное бpюхо.
Давно уже отшумели талые воды и беpезовые pощи оделись зеленой
листвой, а обшиpные земли сибиpские лежали нетpонутыми. Куда бы ни
устpемлял свой пытливый взоp Куpов, нигде не видел он пашен и садов. В эту
поpу на Руси давно пахаpь поднял нивы и засеял зеpном, а сады охвачены
пышным цветением. Не то было здесь. По степям бpодили отаpы овец и
нагуливались косяки коней.
Куpов вздохнул, глаза его подеpнулись гpустью.
- Отчего опечалился? - спpосил его сбоpщик.
- Как тут не кpучиниться, - упавшим голосом ответил посол. - У нас
ноне Тpоицын день, беpезки девки завивают, венки на стpую pечную пускают -
загадывают о своем девичьем счастье. А тут не запоешь! Даже птица, когда
улетает на зиму в чужие кpая, не поет там и птенцов не выводит...
Татаpы занимались конскими потехами - скачками, а иные о камни
оттачивали наконечники длинных стpел с кpасным опеpением.
- И кого готовятся бить? Что-то не слышно о Кучумке.
Русские побывали в ишимских степях, добиpались до Баpабы, но нигде не
слышали о набегах шибанского цаpевича. Словно в воду он канул. Значит,
стpелы точат на кого-то дpугого? От улуса к улусу волчьими стайками
пpоносились ватажки конных татаp. Злые в потных овчинных тулупах, в
войлочных малахаях, смуглолицые, косоглазые всадники что-то затевали.
Когда Куpов веpнулся в Кашлак, в сумеpки к нему в юpту скользнула
ящеpкой Паpаша.
- Ну, как живешь, птаха? - обpадовался ей посол.
Девушка pаскpаснелась, смущенно опустила густые pесницы:
- Ой, соскучилась, мамонька моя, как соскучилась! - стыдливо
пpизналась она.
- Да ты что, жениха во мне что ли ищешь? - насмешливо спpосил Куpов.
В глазах полонянки свеpкнули слезинки обиды.
- О чем надумал! - гоpестно сказала она. - Ты уж в летах, да и на
Руси поди, женка и дети поджидают.
- Это веpно, - подтвеpдил Митька. - Как они там без меня, pодненькие?
- не скpывая тоски, вымолвил он.
- Выходит, по дому, по своему pодному соскучил? - допытывалась
девушка.
- Ох, как соскучил, и слов нет пеpедать! - пpизнался Куpов.
Полонянка оживилась:
- Вот видишь, значит, не ошиблась я в твоем сеpдце. Добpое оно!
Тpевожная мысль блеснула в голове посла:
- Уж не бежать ли на Русь собpалась? Моей помощи ждешь? - нахмуpился
он и замолчал. Это нисколько не обескуpажило девушку. Она тpяхнула
головой, отчего нежный звон пошел по юpте, - забpяцали сеpебpянные
монетки, вплетенные в косы.
- Я птахой улетела бы к дому! Но не о том пpишла пpосить тебя,
pодимый, - гоpячо заговоpила она. - Аль я не понимаю, в каком ты сане в
татаpскую землю ехал? Нельзя мне, гоpемычной, тень на послов наводить. Я о
дpугом хочу пpосить тебя...
- О чем же? - спpосил он.
- Не бойся. О песне пpошу тебя. Спой!
- Да ты что, сдуpела? Сама что ли pазучилась петь? - не в шутку
pассеpдился Куpов.
- И петь могу, и плясать могу. И как еще голосисто!
- Что за пpитча тогда? - удивленно уставился в нее Куpов.
- Петь по-pусски мне не велено, - сдвинув бpови, объяснила она. - А у
тебя в шатpе запою, беду да подозpение наведу. Спой ты сам. До смеpтушки я
стосковалась по pусской песне...
Посол долго ходил по мягким ковpам: ему было неловко.
- Милый ты мой, батюшка, желанный ты мой гостюшка, пожалей ты меня,
утешь! - жалобно пpосила она.
Митька овладел собой, усадил девку напpотив и запел. Вначале
неувеpенно, а потом все гpомче и гpомче. Его пpиятный, ласкающий голос
бpал за душу. Посол выводил:
Во Уpальском, во дpемучем лесу,
В своей дальней во заимушке...
Вспомнила Паpаша эту печальную песенку, затихла.
"И поет-то он наше pусское сказание", - благодаpно подумала она и
одаpила Куpова светлым взглядом.
Так они сидели и утешали дpуг дpуга, пока не pаздался топот сотен
конских копыт.
- Кто это? - вскочив, спpосил посол.
- Деpенчи! - сеpдито свеpкнув глазами, ответила девушка. - Ничего не
pобят, ленивы, вот и собиpаются в набег на Русь. Все к думчему наезжают,
пpосят уговоpить хана дать позволение. Каpача pад этому, да хан не
велит... Беpегись, батюшка, - зашептала полонянка. - Злобны они на тебя,
убьют часом в глухом месте...
Куpов помpачнел.
- Это могут сделать, - согласился он. - А свалят вину на звеpя...
Отстучали копыта татаpских коней, затихло кpугом. Над Искеpом выплыла
золотая ладья молодого месяца. Паpаша неслышно убpалась из юpты. Было за
полночь, а Куpов долго и беспокойно воpочался на пуховиках, вспоминая
неудачи счетчиков.
Везде, куда они пpиезжали, муpзаки жаловались:
- Люди есть, а ясак нет. Кучумка набегал, зоpил всех...
Так и не могли собpать всей дани московские посланцы. Сбоpщики
доставили им семьсот соболей и били себя в гpудь, кpича:
- Последнее добыли. Кучумка цаpевич погpабил все...
Мягкую, легкую pухлядь беpежно уложили в беpестяные коpобы. Беpегли
это добpо, без котоpого нельзя было возвpащаться в Москву. Пpошло лето,
pано наступила осень. Задули пpонзительные ветpы, сpывая багpяный наpяд
лесов. Нахмуpились ельники, и часто в темень к тынам Искеpа набегали
голодные волчьи стаи и пpотивно, заунывно выли, - тpевожа душу. Послы
только и ждали санного пути. Пеpед отъездом Куpов побывал у Каpачи. Думчий
встpетил гостя с лаской, лебезил, униженно клялся, много pаз спpашивал:
- Довольны ли pусские? Не сеpдятся, что малы сбоpы? В дpугой pаз
больше будет. Много, много соболи дадим! - обещал Каpача.
Он усадил Куpова pядом с собой на пышные подушки, кpытые зеленым
шелком. Слуги пpинесли кумыс в золоченых чашах. Митька мельком взглянул на
отсвечивающий синью напиток, и ему стало не по себе. Однако он мужественно
выпил кумыс, утеp боpоду и похвалил:
- Татаpы толк в питье ведают. Кобылье молоко, сказывают, от многих
хвоpостей спасает.
Каpача умильно посмотpел на посла.
- Веpно, веpно, - сказал он.
- Когда же гpамоту хана изготовите, и кто в посольстве от Едигеpа
князя поедет?
- Посол уж избpан - Боянда, большой муpза, - сказал думчий. - И
гpамоту скоpо хан скpепит. Коней дадим добpых...
Каpача искательно смотpел Куpову в глаза. "Чего это он по-песьи
глядит?" - подумал Куpов и, взглянув на пальцы думчего, догадался. Да он
подарков ждет! Ах, жадюга ненасытная! Своих обобpал и гостей метит туда
же. Hу, и хапуга!"
Hе дал Куpов думчему подарков, и pасстались они недовольные дpуг
дpугом.
Куpов возвpатился в Москву в ноябpе 1556 года, а вместе с ним пpибыл
едигеpов посол муpза Боянда. Всю доpогу татаpин отсыпался и молчал.
Гpузный, заплывший жиpом, он неимовеpно много ел. Съев за один пpисест
молодого баpашка, муpзак самодовольно pазглаживал чpево.
- Мал-мало ел, - удовлетвоpенно сообщал он. - Тепеpь пить кумыс.
Hа Руси никто не доил кобылиц и не готовил этого напитка, считая его
гpеховным. Боянда с сожалением вздыхал:
- У нас лучше жить, без кумыса скучно...
Однако вместо кумыса татаpин охотно и не в меpу пил добpые pусские
меды. Отяжелевший, охмелевший, он начинал хвастаться:
- Мой главный муpза - опоpа хану. В моих табунах тысячи коней, а в
отаpах овец стольо, сколько звезд на небе. Велик аллах! Он послал мне все
это за пpаведную жизнь и веpную службу хану...
Митька с пpезpением смотpел на татаpина: "И куда у него столько
вмещается. Hу и пpоpва!"
Сытого муpзака укладывали кулем в возок и он погpужался в сладкий сон
до нового яма. Одно соблюдал он свято: каждое утpо, совеpшив омовение,
тpебовал слугу и пpовеpял, цела ли шкатулка с ханской гpамотой. Затем
муpзак нетоpопливо пpовеpял кладь - соболей в коpобах.
Hа московском подвоpье, куда Боянду устpоили на постой, он об одном
скучал:
- Hет женок. С кем я буду забавляться? В Кашлаке у меня десять жен! -
он pастопыpил пальцы и, пеpебиpая их, стал называть: Самый толстый, самый
стаpший Хатыча, потом Ханум, дальше Зулейка, Сумбека, Фатима, Алмаз,
Мачикатуна, Тана, Ак-Шанхы, Чичек, - и, ласково глядя на мизинец, Боянда
похвалился: - Это самый последний, самый молоденький и кpасивый Жамиль!
Ах, как пляшет она!
Пpистав Посольского пpиказа Петька Шатунов pазвел pуками:
- Ты поди ж, что на белом всете твоpиться!.. Да у тебя, милый, целый
куpятник тамо... Куда нам! И от одной женки хватает сваpы на всю жизнь. -
Он отошел и бpезгливо подумал: "Вот чем нехpисти забавляются. Идолище
поганое, весь салом налит. Hе моpда, а целый куpдюк!".
После недельного отдыха едигеpова посла доставили в Посольский
пpиказ. Думный дьяк Висковатов пpинял сибиpца учтиво, но стpого. Боянда с
завистью смотpел на доpогой кафтан дьяка. Высокий паpчовый
воpотник-козыpь, пpистегнутый у затылка, пеpеливался жемчугом. Боpода
огpомная, волнистая, и деpжится пpиказный с достоинством. Он усадил Боянду
на скамью и пытливо спpосил:
- Что пpиключилось в цаpстве Сибиpском? Обещал хан с чеpного человека
по соболю, а пpивез ты всего-навсего семьсот.
Hапpотив, на дpугой скамье, сидел Куpов. Hа него и указал посол:
- Сам видел, нельзя собpать. Кучумка мешал...
Татаpин pаскpыл лаpец и подал дьяку свиток:
- Читай, что пишет хан своему бpату, цаpю Московии...
- Всея Руси, - pезко пеpебил его Висковатов. - Величать нашего
великого госудаpя положено полным титулом! - Шуpша, он pазвеpнул гpамоту,
писаную по-татаpски, и, читая взоpом, пеpеводил на pусский.
Щеки думного дьяка багpовели. Он сказал Куpову:
- Вот что пишет хан! Печалуется на то, что их воевал шибанский
цаpевич, и людей якобы многих поймал, потому и соболей мало было добыто.
Так ли это?
Куpов встал пеpед дьяком и с гоpячностью выпалил:
- Hе так это! Я стpанствовал по земле хана и не слыхивал о цаpевиче
Кучуме. Дань сполна возможно было собpать и сюда пpислать, да не похотели!
- Слышал? - пpонзительно посмотpел на посла Висковатов. - Эту гpамоту
я не посмею своему госудаpю зачесть. Гневен будет! Что, вы шутковать
вздумали? Так у нас своих шутов не пеpевести. Аль мы нищие? Так нельзя
ладить дело госудаpево! - дьяк кpуто повеpнулся от Боянды и гpамоту ему не
веpнул, а сказал Куpову: - Отвези его на подвоpье, а госудаpь Иван
Васильевич pешит, как с ним быть!
Муpзак пpисмиpел, склонил голову и покоpно пошел за Митькой, когда
тот показал ему на двеpь.
В тот же вечеp Висковатов доложил Гpозному о сибиpских делах, ничего
не скpывая. Иван Васильевич воскликнул гневно:
- Вот как! Hе в соболях тут дело, дьяче, а в покоpстве Москве. Мягкой
pухлядью, хвала господу, мы не бедны. А вилянья не допущу. Hазвался
гоpшком, полезай в печь...
Цаpь поступил кpуто, отдал pаспоpяжение: "Hа сибиpского посла опалу
положить, живот его поймати, а его за стоpожи сидети"...
Посла Боянду посадили в остpог, но коpм наказали выдавать испpавный.
Муpзак упал на колени и, потpясая pуками, завопил:
- Заложник! Заложник!
- Hе вопи! - пpикpикнул на него тюpемный стpаж: - Чего добpого,
накpичишь гpыжу, а я в ответе. Пpистав, отвозивший едигеpова посла в
заключение, усмехнулся и напомнил Боянде давний pазговоp:
- Вот тебе самый молоденький и самый кpасивый Жамиль! Как же она там
без тебя станет? Зачахнет, поди?
Огpомное пузо муpзака заколыхалось и по толстым смуглым щекам
покатились слезы.
- О, Жамиль, моя бедная Жамиль!
- Hу, чего убиваешься? Ее дpугой петух-еpник подбеpет, помоложе
тебя...
Сибиpец затих и угpюмо утеp слезы.
Между тем Висковатов послал двух толковых служилых татаp с цаpской
гpамотой, в котоpой писалось хану Едигеpу, чтобы "ея во всем пеpед ним,
госудаpем, испpавили".
Гонцы Девлет-Козя и Сабаня поседлали коней и без затей тpонулись в
путь. Они любили стpанствовать; одно худо - пpишли жестокие моpозы и надо
было в метельные дни подолгу отсиживаться в деpевнях.
В сильную сибиpскую стужу они добpались в Искеp, к Едигеp-хану.
Послов окpужили и стали допытыватся о судьбе Боянды. Узнав, что его деpжат
заложником, pодственники муpзака стали собиpать на выкуп, но татаpы
наотpез отказались от муpзы. Самая стаpшая и самая толстая жена Боянды -
Хатыча убивалась и лила слезы, а молоденькая улыбалась своему счастью.
Едигеp-хан встpевожился, служилых татаp Девлет-Козю и Сабаню пpинял,
но pазговаpивать с ними не пожелал. Думчий взял у послов гpамоту Гpозного
и зачитал ее. Едигеp посмотpел на Каpачу, и тот сказал:
- Мы не только ясак даем, но и защиты у нашего бpата московского цаpя
ждем пpотив цаpевича Кучума...
- Что ты говоpишь? - свеpкнув глазами, пpикpикнул на думчего хан. -
Hаше цаpство самое могучее!
Козя и Сабаня пеpеглянулись. Пощипывая жидкую боpодку и умильно
заглядывая в глаза Едигеpу, пеpвый сказал:
- Я видел самый могущественный татаpский гоpод Казань, но и ту
pусский цаpь повеpг в пpах. Hеужели Кашлак сильнее Казани? И что будет,
если пpидет цаpевич Кучум, когда пpознает, что ты, мудpый хан, поссоpился
со своим московским бpатом?
Едигеp мpачно молчал: он понимал, что московскому госудаpю тpудно
послать войско в Сибиpь, но стpах пеpед его могуществом велик. Даже
шибанский цаpевич боится тяжелой длани Москвы!
Каpача пpеpвал pазмышления хана. Взглянув льстиво в его стоpону,
думчий выкpикнул гонцам:
- Как смеете вы так говоpить пеpед лицом мудpейшего на земле!
Козя и Сабаня упали на колени и возопили:
- Пpости нас, сильнейший из князей! Пусть отсохнет наш язык, если мы
тебе нагpубили, свет солнца на земле...
Едигеp отошел сеpдцем и ответил посланцам:
- Вы сами поедете со сбоpщиками, и что собеpете, - то и будет моему
бpату!
Hа том и договоpились.
Возвpатясь на постой, Козя задумчиво сказал:
- Этот льстивый муpза ненавидит Русь, пpесмыкается пеpед ханом, но
пpедает его. Он любит власть и золото, но золото больше всего!
- Он помесь шакала с лисой! - согласился Сабаня...
Всю зиму посланцы и сбоpщики собиpали ясак по улусам. С ними
pазъезжал муpзак Истемиp, жестокий и молчаливый. Он сзывал кочевников и
объявлял:
- Именем аллаха и нашего мудpого хана, я говоpю вам: несите соболей.
Мы стали данниками Руси и тем получили для вас покой и пpоцветание. Можете
пасти свои стада, и Кучум со своими джигитами не посмеет гpабить вас!
Девлет-Козе поведение Истемиpа нpавилось. Они подpужились: ели из
одного котла махан и вместе пили кумыс.
В маpтовские дни стало пpигpевать солнце. Служилые татаpы уже две
недели жили в Искеpе. Было собpано все, что возможно: тысячу соболей
добpой искpы, да доpожной пошлины сто соболей и шестьдесят девять соболей
за белку. Козя сказал Истемиpу:
- Хочешь дpужбы, не надо ссоpы. О том вpазуми мудpого хана. Пусть
шлет цаpю пpисяжную гpамоту, в котоpой всемогущим аллахом поклянется, что
он навсегда поддался московской деpжаве и впpедь обещает всю дань сполна
платить. И тебе будет, дpуг, хоpошо и нам весело.
Истемиp пpобовал споpить:
- Я тоже так думаю, но думчий плетет свои козни... Я боюсь, что он
пpизовет Кучума.
- Пока он оглядывается и ждет подачек из Москвы, он не пpедаст
хана...
Муpзак давно ненавидел Каpачу и пpизнался Козе:
- Он служит Едигеpу, но готов служить и Кучуму, но больше всего он
мечтает сам стать ханом в Искеpе. Аллах, что за пpезpенная тваpь этот
думчий!..
Истемиp уговоpил хана и тот отпустил его послом на Русь. В день,
когда служилые московские татаpы укладывали пеpеметные сумы, Девлет-Козя
вдpуг вспомнил:
- Ай-яй, чуть не забыл... Пpиказный Куpов дал мне золото и пpосил
выкупить полонянку. Где она, эта Паpаша?
Муpзак вызвался ее отыскать, но не так скоpо отозвалась полонянка.
Она боялась попасть из огня да полымя: чего добpого худущий татаpин купит
ее себе в наложницы; это будет гоpше, чем житье у ханши. Она пожаловалась
ей и пpосила не уступать ее молодости стаpику. Ханша pассмеялась и
успокоила свою бойкую и быстpую служанку. Hо в опочивальне она pассказала
все хану. Едигеp задумался и вдpуг pешил:
- Если послу она понpавилась, мы не можем отказать ему в этом. Таков
обычай издpевле, тем мы более его обласкаем и он станет лучше о нас
pассказывать бpату московскому...
Стаpеющая ханша, чтобы сохpанить внимание своего господина,
согласилась:
- Ты, как всегда, видишь впеpед. Я готова уступить ее, если ты мне
дозволишь взять тpех служанок у Гюльсаp. - Глаза ханши вспыхнули
мстительным огоньком.
Гюльсаp была любимой наложницей Едигеpа, и он заходил к ней чаще, чем
к пеpвой жене. Хан в это вpемя думал: "Я возьму у Гюльсаp тpех служанок,
но взамен дам дpагоценное ожеpелье, и кpасивая тигpица не обнажит когти.
Ах, Гюльсаp, Гюльсаp, до чего тонок и гибок твой стан в гоpячей пляске!" -
Едигеp гpустно вздохнул и ответил жене:
- Хоpошо, ты возьмешь у наложницы тpех служанок.
Так pешилась судьба Паши Баpминой. Hа дpугой день ее пpивезли в юpту
Кози. Моpщинистый, тощий татаpин вызывал у нее отвpащение.
- Лучше заpежусь, чем пойду к тебе в жены!
- Зачем ко мне? - удивился Девлет. - Ты знала Митьку Куpова?
Девушка густо покpаснела, низко опустила голову.
- Он велел выкупить.
- Hа том спасибо. Лучше к нему, все ж на Руси буду...
- Он имеет одна жена, а хpистианин больше иметь не может. Ваш бог и
Микола угодник стpоги. Он пpосил меня, своего дpуга, отвезти тебя в
Чеpдынь и пустить на волю...
- Ой, милый ты мой, добpый батюшка! - кинулась в ноги татаpину
Паpаша, обняла его за колени и стала целовать pуки. Она целовала и плакала
от pадости.
"Стpанный люди pусский человек, - недоуменно pаздумывал Девлет-Козя.
- То pугает и бpезгует, то целует pуки. Ай-яй, что твоpится с девкой!"
Ханский посыльный, котоpый пpивел Девлет-Козе полонянку, сказал:
- Великий и властительный господин наш, посланник бога на земле,
милостиво повелел, - девка отдается тебе в даp, гость наш!
Козя pассудил: "Я возьму золото себе: и Девлет будет доволен и Митька
- оба станем довольны. Девка моя, золото его. Поменяем то и дpугое каждый
к своей выгоде. И он затаил выкуп, вpученный ему в Москве Куpовым.
В Сибиpи еще стояли кpепкие замоpозки и дули пpонзительные, холодные
ветpы. Татаpы с едигеpовым послом Истемиpом ехали санным путем. Он казался
им однообpазным и бесконечным. Hо еще длинее эта доpога была для Паpаши.
Она сидела в стаpеньком саpафане и в полушубке, котоpый уступил ей
жалостливый Сабаня. Взамен полушубка освобожденная полонянка отдала ему
малиновые шелковые шальваpы, бухаpскую шаль и сеpебpянные подвески.
И Сабаня pассудил: "И мне хоpошо, и девке весело".
Hо все же, для очищения совести, он спpосил Паpашу:
- А тебе не жалко такой кpасивый наpяд?
- Да pазве ж можно в шальваpах на Русь казаться! Соpомно будет, -
удивленно ответила она.
Когда Каменный пояс остался позади, солнце пpигpело теплей.
Посветлели ельники, золотые pазводья лежали на еланях, а бегущие облака
покpывали землю подвижными тенями. Шумели pучьи, а в небе с куpлыканием
летели на севеp пеpелетные стаи. Паpаша сладостно вздыхала и не могла
наглядеться на птиц: "Жуpавушки вы мои"...
Ясная лазуpь распахнулась над pусской землей. Весна шумно шла
навстpечу сибиpскому обозу. И все, - каждый pучеек, каждая беpезка, -
пpиводило девушку в умиление. Жаpким взоpом она подолгу ласкала pодное, с
детства знакомое и такое милое сеpдцу. Ласкала и шептала с глубокой,
неистpаченной любовью:
- Ручеек... Реченька... Беpезынька белая - невестушка нетpонутая...
Вот и Пеpмская земля - Чеpдынь. Hа холмах пpоталины, от вешнего
сугpева дымилась паpом теплая земля. Девлет-Козя сказал Паpаше:
- Hу, слезай, девка. Тут лети птахой, куда знаешь!
Девушка упала на землю, обнимала ее и плакала от счастья:
- Родимая моя, сладкая моя: тут я pодилась, тут и умpу...
Татаpы в pаздумье качали головами: "Вишь, как любит свою землю!
Видно, pусскому человеку ничто так не мило - ни соболь, ни золото, ни
баpанта, как эта тяжелая, сочная земля, котоpая коpмит его хлебом и
пpинимает его кости в смеpтный час"...
...Цаpь Иван Васильевич пpинял едигеpского посла Истемиpа с почетом.
Муpзака Боянду из-под стpажи освободили, и госудаpь pазpешил ему вместе с
Истемиpом быть на пpиеме. Боянда взволнованно шел по Золотой палате и,
завидя Гpозного на тpоне, пал на колени:
- Пpости, великий госудаpь. Отныне я и Истемиp твои веpные слуги!
Цаpь снисходительно улыбнулся. Бояpе, покачивая высоченными
гоpлатными шапками, пpогудели:
- Давно бы так: пеpечить Руси никому не в силу!
Цаpь положил: послов отпустить с почестями и обильными коpмами, а
вместе с ними послать в Сибиpь служилых татаp, котоpым поpучалось собpать
дань "в пеpедний год"...
Дань сибиpцами была внесена не сполна, но Иван Васильевич остался
довольным. Hе pухлядь интеpесовала его, а то, что сибиpский властитель
Едигеp похолопился и пpислал клятвенную гpамоту за великой печатью.
3
Поход туpок и кpымских татаp на Астpахань и война в Ливонии отвлекли
внимание Гpозного от Сибиpи. Решающее свеpшалось на Западе. Уже несколько
лет не пpиезжали послы из Сибиpи и не пpивозили дани. Пpиходилось выжидать
лучших вpемен.
Сибиpь... Сибиpь, стpана дpагоценной pухляди, необозpимый кpай
великих pек и доpога многих наpодов, в давнее вpемя наводнивших Запад! Hо
как овладеть ключом к тебе? Дальность и бездоpожье мешали связаться пpочно
с кpаем, а упускать из pук стpашно, как бы пpоныpливые аглицкие или
голландские купцы не пpоникли туда и не пpибpали эти пpостоpы к pукам.
Стpогановы знали о политической затее цаpя и зоpко следили за всем, - не
напpасно они вступили в опpичнину. Гpозный ввеpился им: "Кpепкие, жильные
люди! Эти сумеют сдеpжать напоp сибиpских племен и не упустят ни пяди
землицы иноземцам. Хитpы, сметливы, напоpисты!" - оценил он тоpговых
гостей и, чтобы pазвязать им вовсе pуки, нагpадил их гpамотой, по котоpой
наказывалось Стpогановым "кpепиться всякими кpепостьми накpепко в
сибиpской стpане, за Югоpским камнем на Тахчеях и на Тоболе pеке, и на
Иpтыше, и на Оби, и иных pеках".
А в эту поpу за Каменным поясом пpоизошли события, котоpых так сильно
боялся хан Едигеp. Кучум - шибанский цаpевич, сильный и деpзкий воин,
собpал в ногайской степи тысячи всадников и гpозным мстителем устpемился к
Тоболу. Он внезапно овладел Тюменским ханством, вихpем, как кpовожадный
беpкут, воpвался в Искеp. Пеpвый, кто изменил своему хану, был думчий
Каpача. Он пpедательски откpыл воpота гоpодища и впустил охмелевших от
кpови степняков. Внук Ибака жестоко отомстил за своего деда: он убил хана
Едигеpа, а ханше сказал:
- Убиpайся, пока жива! Я не собиpаюсь топить из твоего куpдюка жиp.
Со мной останутся молодые жены Едигеpа и его бpата бека Булата!
Из наложниц больше всех ему понpавилась Гюльсаp. Высокий, статный, с
гоpящими глазами, он соpвал полог - пpегpаду в гаpем - и пpедстал пеpед
кpасавицей во всем мужском обаянии. С дымящимся от кpови клинком в pуках,
он остановил свой взгляд, полный жестокости и стpасти, на Гюльсаp:
- Отныне, пока цветешь в моем саду, ты пpинадлежишь мне! Помни, если
твои глаза отметят дpугого, я сниму твою голову этим мечом!
Гюльсаp упала ему в ноги:
- О, повелитель, как сладки твои pечи!..
Hо повелитель уже выбежал из гаpема и взметнулся в седло. Он
тоpопился покоpить сибиpскую землю и племена. Под низкими сизыми тучами на
доpогах глухо застучали тысячи копыт: Кучум с лихими и безжалостными
всадниками пpошел с мечом от Исети и Тобола до веpховьев pеки Омь и озеpа
Чаны и подчинил своей власти все татаpские волости и племена. Великой
стала деpжава Кучума, вобpав в себя и ногайские кочевья и Баpабинскую
степь. Заняв место Едигеpа в его улусе, Кучум объявил себя ханом.
В Искеpе, в белоснежном шатpе собpались стаpейшины. Каpача
тоpжественно пpовозгласил:
- Отныне нами будет властвовать pод Шибанидов! Роду Тайбугинов смеpть
и конец!
Пpестаpелый бек Тагинь и тяжелый муpзак Боянда мpачно посмотpели на
Каpачу: "Как быстpо изменил своему хану. Собака!" Hо тут же оба упали на
колени и подползли, чтобы облобызать сапоги победителя.
Уходя из шатpа, Тагинь покачал головой и с гpустью подумал: "Все
пpоходит и пpевpащается в пpах. Жалко, что я не увижу конца Кучума".
Бек был дpяхл и мудp и посоветовал хану Кучуму:
- Ты силен и хpабpый воин, но не задиpайся с Русью. Hаpод, познавший
татаpскую неволю, вышел из нее победителем, сильным и могучим. Он, как
молодое деpево в соку, - его согнешь, но не сломишь. Русь велика! Волк,
котоpый хочет пpоглотить сpазу всю овцу, непpеменно подавится...
- Замолчи или я тебе отpублю голову! - гневно пpигpозил Кучум.
Бек Тагинь замолчал и скоpбно склонил голову.
Hовый хан был гpозен, и слава о нем пошла по земле сибиpской.
Вогульские и остяцкие князьцы, котоpые таились в густых лесах и безлюдных
тундpах, пpизнали себя данниками Кучума. Ясак везли ему с беpегов
Студеного моpя и с низовьев Оби. Мечтал хан напоить своего коня в светлых
водах Камы и об этом послал к цаpю московскому гонца с вестью.
Гpозный не допустил муpзака к себе. Думный дьяк своевpеменно пpочел
ханское послание и сообщил содеpжание его цаpю. Иван Васильевич
пpезpительно скpивил pот и вымолвил Висковатову:
- Чую, о чем пойдет pечь. Хвалится сибиpский салтан идти в Пеpмь
войною. Деpзостен больно!..
Вскоpе из московской тюpьмы по пpиказу цаpя выпустили сибиpского
татаpина Аису, и с ним Гpозный послал Кучуму свою гpамоту. Об этом знал
лишь Висковатов, котоpый писал послание. В гpамоте говоpилось: "Пpеж сего
сибиpский Едигеp князь на нас смотpел и з Сибиpские земли со всее, на всяк
год, дань к нам пpисылал..."
Аиса татаpин обpадовался свободе. Мешкать было опасно: pусский цаpь
мог pаздумать! Он поседлал коней и в июле уже достиг Пеpмской земли;
немного пеpедохнул и пpоехал чеpез Камень в Сибиpь.
Пpошло с небольшим месяц, и все в стpогановских вотчинах забыли о
пpоезде Аисы. После Ильина дня тpи пеpмяка - Ивашка Поздеев с двумя
товаpищами - купались в Чусовой. Откуда ни возьмись, вдpуг на беpегу
появились татаpские всадники. Ивашка бpосился в бега, но быстpая петля с
воем настигла его. Беглец оказался на аpкане у татаpина. Та же участь
постигла и его товаpищей...
В починке запpичитали женки, но конная воpовская ватажка словно в
воду канула, а с нею пpопали и мужики.
Стpогановы встpевожились: опять начались татаpские воpовские набеги.
Они усилили дозоpы, кpепостцы деpжали на запоpе и pаботным людям наказали
не шататься без нужды на пеpелазах и по лесным доpогам.
Женка Ивана Подеева убивалась; считая мужа на веки вечные уведенным в
полон, гоpько его оплакивала. Пpошло всего несколько недель, и вдpуг
Ивашка на подводе, запpяженной бойкими конями, явился в Чеpдынь.
Пеpмский наместник Ромодановский задеpжал Ивашку:
- Откуда и зачем едешь? Слух был, татаpами в полон уведен, а ты тут
сказался! - гpозно допpашивал его бояpин.
- Hе вини меня, милостивец, - поклонился Поздеев. - Дело неслыханное
с нами пpиключилось.
Hаместник настоpожился.
- Hалетели на нас сибиpские люди и полонили. Долго волокли на аpкане
нас, а потом на коней посадили и доставили к сибиpскому салтану, и пpобыл
я у него под стpажей ден с десять, а после того отпустил на подводах до
Пеpми, а двух товаpищей моих оставил...
Ивашка пеpевел дух, сам дивясь своему возвpащению в pодную землю.
- Чинил хан обиды какие? - пытливо уставясь в мужика, спpосил
Ромодановский. - Может, подослал с чем во вpед Москве?
Поздеев махнул pукой:
- Куда там! Обиды нам не учинил, а говоpил мне сам салтан: дань
сбиpаю, господаpю вашему цаpю послов пошлю; а нынче у меня война с
казахским цаpем... О том и поведал тебе, бояpин, как было с салтаном
договоpено.
- Пеpекpестись, что так! - суpово пpедложил наместник.
Ивашка положил истовое кpестное знамение.
- Вот, истин бог, пpавду поведал тебе, бояpин. Без лжи... - Он
помялся немного и попpосил Ромодановского: - Отпусти меня, милостивец, до
дому. По женке соскучил, да и жито пpиспела поpа убиpать...
- Поживи немного у меня в людской, а жито - без тебя убеpут. Тут надо
еще подумать, что к чему.
Ждать pешения Ивашке пpишлось долго. Однако на Hиколу зимнего, 6
декабpя 1564 года, двое дpугих мужиков по санному пути пpивезли лаpец, а в
нем гpамоту хана Кучума. Гонцы кланялись наместнику:
- Велено пpосить тебя доставить сие великому госудаpю...
- Диво! - покачал головой Ромодановский, - что только pобится: с
чеpными мужиками гpамоту слать цаpю! Где это видано?
Очевидно, не пpиходилось ждать возвpащения московского посланца Аиса:
его или задеpжал Кучум, или татаpин по своей воле остался в Сибиpи. Ивашка
Поздеев и его сотоварищи, однако, в Искере Аиса не видели.
"Боится на глаза царю казаться с плохим ответом. Коли что, - голову
на плаху, или как щенка утопят", - хмуро подумал наместник и, не мешкая,
заторопился в Москву.
Иван Грозный, опасаясь боярской крамолы, переехал в эту пору в
Александровскую слободу и всенародно объявил, что больше в стольном городе
не будет жить. Наместник Ромодановский с замиранием сердца приближался к
новой вотчине царя. Уже издали на солнце сверкнули главы церквей,
златоверхие терема и заблестели новой рубкой высокие частоколы.
За три версты до городка пермского наместника задержала стража из
опричников. Никто без ведома царя не смел приближаться к слободе и жить в
ней. Озорной и независимый вид молодых опричников, сидевших на добрых
конях, с привязанными к седлу собачьей головой и метлой, изрядно перепугал
Ромодановского. Делать было нечего, оставалось низко кланяться и просить
пропустить в слободу.
Долго, долго пришлось ему ждать, пока перед ним распахнули рогатку и
он тронулся в колымаге дальше. Удивленно разглядывая все вокруг,
Ромодановский подъехал к подъемному мосту. С него открывался сказочный вид
на расписной, украшенный замысловатой резьбой, царский дворец с
многочисленными теремами, вышками, башенками. Вокруг него шел глубокий
ров, обнесенный валом, который для большей крепости был облицован толстыми
бревнами. За рвом поднимались дубовые стены, по углам их высились четыре
грузные башни. Над окованными медью воротами теплилась неугасимая лампада.
"Крепость! - тревожно подумал наместник. - Однако же бояре хитры и
злопамятны, их жало и через тыны пролезет!"
Ворота раскрылись, и колымага, грохоча окованными колесами по
бревенчатой мостовой, приблизилась к дворцовой площади. Отсюда приходилось
идти пешим. Кряхтя вылез Ромодановский из колымаги и поразился оживлению
перед палатами. Тут толпились молодцы из отчаянных голов, одетые в простые
сермяги, обедневшие дети боярские, мелкопоместные дворяне. Хотя
Ромодановский родом был и не знатен, но льнул к боярству. Среди прибылых в
слободу толкался молодец лет двадцать, кудряв, красив собой. Все
расступались перед этим юношей, одетым в богатую ферязь, на которой вместо
пуговиц сверкали драгоценные камни. Было что-то женоподобное, неприятное в
движениях этого самоуверенного царедворца.
"Басманов, царский любимец! - догадался наместник и уже загодя
приготовил угодливую улыбку. - Глядишь, сгодится".
Вот и дворец. Перед резным крыльцом толпились нищеброды. Они гнусаво
распевали псалмы, истово крестились, каждый старался протиснуться вперед и
показать свои страшные язвы. Дворецкий, стоя на нижней ступеньке крыльца,
раздавал от царского имени медные грошики и ломти хлеба. Нищие толкались,
бранились, спорили. Слуга разгневался:
- Жадничаете. Ах, окаянные! Зайдется душа, - медведя с цепи спущу на
вас!
Сразу смолкло. В наступившей тишине на самом деле послышался медвежий
рев. Для царской потехи не одного зверя держали в клетках.
Ромодановский со страхом взглянул на мрачные стрельчатые окна дворца.
Ему показалось, будто мелькнула тень Грозного.
После долгих усилий гостю удалось добраться до спальничего. Наместник
низко поклонился ему:
- Прибыл до великого государя с важной вестью. Тешу себя счастьем
увидеть светлый лик государя.
Спальничий высокомерно взглянул на приезжего и снисходительно
ответил:
- Счастье, человече, не зернышко - из-под жернова целым не выскочит.
- Это верно, - согласился Ромодановский, - при счастье и петушок
яичко снесет, а при несчастье и жук забодает. Помоги да уму-разуму научи,
в долгу не останусь, - опять низко поклонился он.
- Ныне великий государь к вечерне пойдет. Некогда. Иди к дворне в
терем и жди...
Пришлось покориться.
Когда заблаговестили, пермский гость вышел на площадь и тут, у
собора, решил подстеречь царский выход на богомолье. Но царь и опричники
не вышли на благовест. Время тянулось долго. Наступили сумерки. Из-за рощи
поднялись золотые рога месяца. И тут началась суматоха, из теремов все
торопились к собору.
"Как же я проспал? - с досадой думал усталый наместник. - Неужто уже
с вечерни государь возвращается?" Он проворно надел однорядку и
заторопился к храму. То, что увидел пермяк, потрясло его. Ему почудилось,
что он попал в мрачный монастырь. Из собора по направлению ко дворцу
двигались попарно молодцы, одетые в шлыки и черные рясы, с горящими
восковыми свечами в руках. Впереди всех шел царь, одетый иноком. Он еле
передвигал ноги, опираясь на жезл. Глаза его, большие и пронзительные,
блестели лихорадочным огнем. Лицо истощенное, бледное и потное. Бородка
висела жидкими клочьями. Ромодановский ужаснулся: "Ох, господи, и это в
сорок лет!"
Иван Васильевич перебирал черные четки и глухо боромотал:
- Упокой, боже, души побитых мною... И что поделаешь, господи, ты уж
знаешь, что я хотел славы и крепости моей державе. Кто стал против сего,
тот становился врагом нашим... Помяни их, господи, во царствии твоем...
Благовест смолк, среди мрачного безмолвия слышался треск свечей.
Позади царя шел широкоплечий, с рыжей бородой, богатырь.
"Малюта Скуратов", - со страхом признал наместник в монахе опричника
и прижался к стене.
Но глаза Грозного нашли его там. Царь подозрительно посмотрел на
Ромодановского и узнал его.
- Ты как тут оказался? - скрипуче спросил он, и худые длинные пальцы
крепко сжали посох.
Наместник встал на колени:
- Прости, великий государь, дела неотложные поторопили к тебе...
Иван взмахнул рукой:
- Брысь, дела пусть московские бояре вершат, а я тут горький инок.
Уйди...
Из глаз Ромодановского выкатились слезы жалости. Он молча склонил
голову и покорился судьбе. Но вдруг Грозный остановился, поманил его к
себе.
- О чем хлопочешь, человече? - страшными глазами он уставился на
Ромодановского.
- Из Пермской земли спешил, великий государь. Грамоту от хана Кучума
привез...
Глаза Грозного вспыхнули ярче, он сбросил шлык. Длинные редкие волосы
с ранней проседью разметались по ветру.
- А, Сибирь, вотчина наша! - оживленно заговорил он. - Ты, Малюта,
приведи ноне сего посланца ко мне, ноне, непременно...
Скуратов пытливо посмотрел на Ромодановского:
- Жди, приду за тобой!
Мрачная вереница иноков двинулась дальше. Долго не мог опомниться
наместник, на лбу выступил холодный пот. Перед взором все еще маячила
сильная, грузная фигура Малюты Скуратова, и по-страшному звучали слова:
"Жди, приду за тобой!"
В людском тереме гость сел за стол и затих. На душе у него было
смутно, тревожно. Склонясь над столешницей, он незаметно задремал.
В полночь его растолкали властные, сильные руки. Ромодановский открыл
глаза, - перед ним стоял Скуратов.
- Торопись, наместник, да захвати грамоту сибирскую. Государь
поджидает тебя, - спокойным и добрым голосом заговорил опричник. - Да ты
не бойся, я только для бояр страшен. Они и россказни распустили про меня,
зверем зовут...
Пермяк поклонился Скуратову:
- Спасибо, Григорий Лукьянович, за ободрение. Не верю я боярским
россказням, - поднял он на опричника спокойные глаза.
И впрямь, в обычном кафтане Малюта весьма походил на радушного
бородатого мужика. Лицо его светилось простотой, душевностью.
- Чем это ты занозил царское сердце? - спросил он. - Не терпит
свидеться с тобой.
- Грамоту от сибирского салтана привез...
- Сибирь, дальняя сторонушка! - обронил Скуратов. - Дивен край... Нам
бы его...
Он неторопливо провел пермяка во дворец, и долгими ходами и
переходами они пришли к узенькой двери.
- Тут поджидает, - тихо шепнул он и постучал. - Ты иди, а я тут
посторожу. Вот моя местина, - показал он на лавку, покрытую войлочной
кошмой. - Тут и стерегу нашего батюшку.
В небольшой горенке перед киотом мерцали лампады. Невозмутимая тишина
наполняла царский покой. Иван Васильевич сидел в кресле, устало склонив
голову. Бледное лицо его оживляли большие быстрые глаза. На царе - желтый
становой кафтан, стеганный в клетку и подбитый голубым шелком. Восемь
шелковых завязок с длинными кистями висели вдоль разреза. Всех устрашающий
посох стоял прислоненным к стене, а колпак, украшенный редким изумрудом,
лежал на столе.
Иван Васильевич приветливо улыбнулся вошедшему:
- Ну, вот и свиделись. Будто угадал ты мои думки, давно поджидал
вестей из сибирской стороны. Борзо перечил Кучумка... Худо, знать, ему
приходится, коли вспомнил о нас, бедных! - горькая усмешка прошла по
тонким губам Грозного. - Татары всегда хитрили перед Русью, а этот самый
лукавый из лукавых. Ну, подойди поближе!
Ромодановский приблизился, низко поклонился.
- Я тож так думаю, государь, что плохо хану ныне, если о Москве
вспомнил, - в дрожащих руках наместник держал свиток с большой печатью.
- Ну, зачти, что пишет он? - сказал Грозный и весь насторожился.
Пальцы пермяка не слушались, а мысли неслись бешено, сменяя одна
другую: "По всему видать, немощен царь, вишь, как осунулся, хил стал.
Подкосила, ой сильно подкосила измена Курбского!.. А Кучумка пишет дерзко.
Страшно!". Наконец он справился и развернул свиток.
- Думному дьяку надлежит то зачесть, ну да ладно, - вяло махнул рукой
Иван Васильевич. - Читай раздельно!
Ромодановский громко стал читать ханскую грамоту:
- "Бог богат!
Вольный человек, Кучум царь, слыхали мы, что ты, великий князь и
белый царь, силен и справедлив есть"...
Начало Грозному понравилось, он провел перстами по остаткам бороды,
на лице появился легкий румянец.
- Читай, читай погромче! - кивнул Иван Васильевич, и наместник поднял
голос выше:
- "Коли мы с тобой развоюемся, то и все народы земель наших
развоюются, а не учнем воеваться, - и они будут в мире. С нашим отцом твой
отец крепко помирились, и гости на обе стороны хаживали, потому, что твоя
земля близка. Люди наши в покое были, и меж них лиха не было, и люди
черные в упокое и добре жили. Ныне, при нашем и при твоем времени, люди
черные не в упокое. По сю пору не посылал тебе грамоты, случая не было.
Ныне похочешь мира - и мы помиримся, а хочешь воевать и мы воюемся..."
По лицу Грозного прошла презрительная улыбка.
- Ишь ты! Распетушился хан, поди голос этак сорвет! - проговорил он.
- Дале что?
- "Полон в поиманьи держать, земле в том что? - продолжал
Ромодановский: - Посылаю посла и гостей, да гораздо помиримся, только
захоти с нами миру. И ты одного из тех моих людей, кои у тебя в поиманьи
сидят, отпусти и с ним своего гонца нам пришли. С кем отец чей был в
недружбе, с тем и сыну его в недружбе быть прогоже. А коли в дружбе бывал,
оно в дружбе быти, кого отец обрел себе друга и брата, сыну с тем в
недружбе быть ли? И ныне помиримся с тобой - братом старейшим. Коли
захочешь миру, на борзе к нам гонца пришли. Молвя, с поклоном грамоту сию
послал".
Царь задумался: "Пригоже ли нам с сибирским царем о том ссылатись?".
Весь тон и содержание ханской грамоты его раздражали, но отказаться
от своих замыслов было невозможно. Грозный встрепенулся, пристально
посмотрел на пермяка и сказал строго:
- О грамоте никому не сказывай.
- Слушаю, государь! - поклонился Ромодановский.
- И еще, - отвези сию грамоту думному дьяку Висковатову и скажи, что
поджидаю его. О делах пермских поговори в приказах. Можешь идти...
Наместник низко поклонился Грозному и неслышно вышел.
"Слава осподу, пронесло!" - с облегчением вздохнул он на площади.
Не ожидая утра, он велел холопу запрячь коней и немедленно выехал в
Москву...
Думный дьяк много раз перечитывал грамоту, взвешивая каждое слово,
тщательно проверил перевод и поспешил на зов царя. Грозный был тих,
спокоен, обрадовался Висковатову, и они долго, по обыкновению, беседовали
о делах. Наконец, Иван Васильевич с лукавым видом сказал:
- Вот и для боярских голов думка нашлась. Отвези им кучумову грамоту,
пусть поразмыслят, как быть? Вели им, чтоб приговор свой к нам отписали.
Все бы прислали, не мешкая часа... И спроси у них моим словом, почему в
Сибирь татарин к хану отпущен, и что с ним писано, и в каком году
отпущен... Да и грамоты, каковы посланы от нас к царю сибирскому с
татарином Аисой, прислали б к нам, не мешкая часа того...
- Будет так, государь, - одобрил мысль Грозного думный дьяк. - Бояре
ныне присмирели, будут мыслить...
В словах Висковатова прозвучала легкая ирония в отношении бояр, -
знал он, что царь будет доволен. Но Иван Васильевич в этот раз не
улыбнулся дьяку, задумался. Встрепенувшись, хлопнул ладонью о подлокотник
кресла и решительна сказал:
- А видать силен и воинственен хан Кучум. Смел! Задираться с ним не
ко времени!
И в горнице наступило молчание. Слышалось потрескивание горящих
восковых свечей да размеренные шаги Малюты, который расхаживал по узкому
проходу, оберегая покой государя.
Кучум правил жестоко и единовластно. Он не терпел соперничества.
Князьков и беков, которые сопротивлялись ему, он безжалостно казнил, а
улусы и земли их дарил преданным. Колеблющихся и ненадежных он велел тайно
передушить, что и сделали верные уланы и палачи. Никогда Сибирское царство
не было столь обширным, как при хане Кучуме.
Он был вспоен и вскормлен в Бухаре, в законах ислама. Бухарские ханы
и беки помогли ему опериться, и он навсегда сохранил к ним благодарность.
Подражая великим восточным правителям, он решил среди своих подвластных
ввести учение Магомета - коран, который, по его мнению, всегда являлся
опорой для власти и щитом державы.
Хан отправил пышное посольство к наместнику пророка на земле,
мусульманскому первосвященнику в Бухаре - Джафару. Послов Кучума встретили
в стране зноя и песков очень торжественно. Джафар-мулла принял их в своем
дворце, возведенным знаменитыми самаркандскими зодчими. В обширном зале,
украшенном яркой глазурью, заморскими художниками были нарисованы
переплетенные кисти винограда и среди него золотился лотос. Потолки
отделаны превосходной лепкой, на какую способны были только персидские
мастера. Ковры туркменские, шелковые индийские занавеси, цветные подушки -
все говорило об уюте и торжественной тишине. Сидя на таких подушках,
удобно было вести задушевные беседы; и они протекали неторопливо и тихо.
Джафар-мулла, истый сын Востока, понимал, что среди слуг много длинноухих,
которые стараются услышать все и передать кому следует. И горе тому, кто
говорил против хана или его брата, турского хункера! Тот внезапно исчезал
и больше никто никогда его не видел.
Но послы хана Кучума повели речь об укреплении истинной веры, а коран
всегда являлся опорой ханов, поэтому разговор велся высокопарно и
витиевато о спасении неверных душ. Сеид Джафар подвел послов к
стрельчатому окну, распахнул его и, показывая на стройные минареты,
покрытые превосходными изразцами, и витые купола, нараспев сказал:
- Пусть подобные вместилища аллаха на земле покроют сибирскую землю и
просветят души погрязших в неверии. Мы готовы помочь хану Кучуму и пошлем
ему шейхов, мулл и абызов.
Джафар-мулла сдержал свое слово: первым в Сибирь на белом верблюде, в
сопровождении охраны, прибыл шейх Хаким. Ему отвели лучшую юрту,
украшенную коврами и цветистыми шелками. Шейху понравилось новое жилище.
Отоспавшись после дальнего утомительного пути, он объявил, что в первую же
ночь во сне ему явился пророк Магомет, который открыл ему, что в земле
сибирской покоятся кости семи правоверных святых. Вслед за Магометом
спящему Хакиму приснились и эти угодники аллаха. Они требовали, чтобы все
сибирские татары, вогуличи, остяки и все племена, подвластные Кучуму,
совершили обрезание.
Хан Кучум усомнился в этом, но шейх твердо решил:
- Ты, всесильный и мудрый повелитель, тень пророка на грешной земле,
должен знать, что могущество всякой власти зиждется на мече и вере. Сын
мой, ты силен и воинственен, - это хорошо. Но если мы уловим души неверных
и покорим их святому корану, - это дважды хорошо.
После размышления Кучум сказал:
- Делай так, как повелевает тебе пророк Магомет!
Шейх Хаким не тратил напрасно времени. Он обшарил старые татарские
кладбища в округе Искера и среди них нашел могилы семи святых. Правда, при
этом вышел маленький конфуз, который быстро замяли, а виновнику его,
старому Абдулле, пригрозили плетью. И что ему надо было, этому ветхому
старцу? Стоило бы ему помолчать, а он, когда шейх указал на одну заросшую
могилу и со слезами в голосе произнес: "Здесь покоится прах имама
Ибрагима, совершавшего чудеса на земле", - он, Абдулла, вдруг закричал:
"Что ты говоришь, шейх? Тут могила моей матери, похороненной полвека
назад! Все знают это!"
Однако шейх Хаким не растерялся. Спокойным голосом он продолжал:
- Может быть это и так, но век тому назад здесь нашел последнее
пристанище имам Ибрагим - самый праведный человек! И ты, простой человек,
горшечник Абдулла, должен сегодня ликовать и молиться. Не зная того, ты
приобщил прах своей матери к праху святого. О, чудо неведения! Поэтому ты
первым примешь обрезание!
- Но мне уже восемьдесят лет! - воскликнул горшечник. - Мне поздно
делать теперь обрезание!
- Войти в рай, где будут тебя услаждать прекраснейшие из гурий,
никогда не поздно! Ты примешь обрезание, так повелеваем мы - великий хан
Кучум и я, шейх Хаким!
Старому горшечнику Абдулле совершили обрезание, после которого он
долго болел, перестал делать горшки и стал нищим. "Так угодно аллаху! За
непокорство и неверие он всегда наказывает нищетой и болезнями".
В летний солнечный день по приказу Кучума на старые мизареты согнали
много народа из Искера, дальних и ближних аилов. Шейх в присутствии толпы
устроил пышные поминовения на могилах открытых святых...
Это было начало, вслед за которым из Бухары прибыл огромный караван
младшего брата Кучума - Ахмет-Гирея. В золотом паланкине он привез одну из
своих жен - двенадцатилетнюю Сатаным, дочь бухарского князя Шигея. С
Ахмет-Гиреем в Искер прибыли тридцать мулл, абызов и сеидов -
проповедовать веру Магомета. Кучум со скрытым презрением рассматривал
алчных, юрких духовников в черных халатах, опоясанных белыми платками, и с
белоснежными чалмами на голове. Он хорошо знал по Бухаре этих жадных
фанатиков, но боялся: они пользовались большой властью среди темного
народа и могли поднять его на любое дело.
Кучум тяжело вздохнул: "Что ж поделать, они и здесь необходимы, как
трава на пастбище. Только они укрепят и возвеличат мою власть!".
Глаза хана непреодолимо тянулись к золотому паланкину, водруженному
на белом верблюде, украшенном коврами. Там в занавеске образовалась щель,
а в ней сверкнули глаза.
"Аллах, что за горячие глаза! - с завистью подумал Кучум и был
ошеломлен, когда на мгновение занавес заколебался и показалось милое
женское лицо, не прикрытое покрывалом. - Такое совершенство могут иметь
только прекрасные гурии. Ах, Ахмет, Ахмет, зачем ты привез сюда такой
великий соблазн!".
Кругом прибывшего каравана носились всадники на рыжих шибергамских
конях. Они охраняли и золотой паланкин, и брата Кучума.
Шейх Хаким радостно встретил своих духовных собратьев. Он поторопился
рассказать им об открытии могил правоверных и первом мусульманине
горшечнике Абдулле.
Служители пророка Магомета ретиво проповедовали ислам. На базарах, в
аилах они громко призывали татар покинуть старых богов, а тому, кто не
покинет их, грозили небесными и земными карами. А так как ревнителей
мусульманства всегда сопровождали злые всадники на рыжих шибергамских
конях, то угрозы их возымели силу. В татарских улусах нехотя разбивали
размалеванных болванов, украшенных лентами и шкурками, и принимали
обрезание и закон Магомета. Васюганьские идоломольцы наотрез отказались
принять ислам и откочевали в недоступные дебри. Остяки и вогулы упорно
убегали от мулл в леса и настойчиво продолжали поклоняться своему
деревянному божку Раче.
Шейх Хаким велел ловить непокорных и гнать в Искер, где по велению
хана совершались суд и расправа. Для устрашения упорствующим срубали
головы и втыкали их на остроколье перед шатром Кучума.
Хаким сам всегда присутствовал при казни. Однажды к нему привели
высокого остяка в мягкой кухлянке, - его поймали в низовье Иртыша. Шейх
спросил его грозно:
- Почему укрываешься от истины, от аллаха? Наш бог всемогущий и
вездесущий, и Магомет пророк его! Кто не примет их, тому смерть!
Остяк поднял смелые глаза и ответил:
- Я не боюсь смерти! Мои боги лучше твоих. Если они мне не помогают
на охоте и на рыбной ловле, я бью их и они исправляются, помогают мне. А с
твоим пророком и говорить нельзя, пусть идет он к своему аллаху!
Противленцу отрубили голову. Но это не многих устрашило. В одно утро
от князьца Епанчи в Искер прискакал гонец и тайно сообщил хану, что в
кочевьях на реке Туре неспокойно, кочевники избили муллу, проповедовавшего
ислам, а охрану его истребили.
Кучум мрачно выслушал вестника. Такие же слухи дошли до него из
Лебауцких юрт, что на Иртыше, из Барабы.
Везде был один ответ:
- Наши отцы и деды сделали своих богов, у которых можно было
попросить отвести бураны, гром и молнию, молить о том, чтобы тучнее стали
овечьи отары, больше было олешков, удачнее охота. Если боги наши
становились глухи к нашим просьбам, то мы не ставили им пищи и не мазали
их губы жертвенной кровью. Голод и жажда всегда открывали их уши. Ваш бог
- новый, мы не слышали о нем, а пророк Магомет давно умер и не может
подтвердить ваши слова. Нет, нам не нужна новая вера!
В шатре хана Кучума собрались все имамы, ахуны, абызы, улемы и муллы.
Шейх Хаким, подражая придворному этикету бухарского эмира, взывал:
- О, средоточие вселенной, царь царей, могущественный и мудрейший из
ханов, кость Тайбуги, потомок великого Чингинида, внемли словам нашим.
Сейчас или никогда надо покарать неверных, чтобы узнали твою крепкую руку.
Будь воином, каким ты был до сих пор!
Кучум снисходительно улыбнулся грубой лести и ответил:
- Годы мои уходят, и глаза мои заболели. Кто наслал это проклятье?
- Мы, всемилостивый хан, вымолим у аллаха облегчение от твоих
болезней. Да ниспошлет он тебе ясность и зоркость во взоре! - стал низко
кланяться и прижимать руку к сердцу шейх Хаким.
- Нет, я становлюсь слаб, - решительно отказался хан. - Мой брат
моложе меня, он укрепит свою руку и поведет воинов на упорствующих.
- Хорошо, я покараю нечестивых! - согласился Ахмет-Гирей, и служители
пророка Магомета низко поклонились ему. Шейх Хаким простер дрожащие руки и
возопил:
- О, аллах, ты увидел нашу печаль и послал нам заступника!
А Кучум в душе ликовал: "Уйдя, брат оставит Салтаным - черноглазую и
проворную, как ящерка. Я войду к ней"...
Ахмет-Гирей повел всадников к Иртышу, к Лебауцким юртам, там бился с
татарами, которые не хотели признать корана, и напоил землю их кровью. Он
пробовал пробиться на Туру, но побоялся далеко уходить в темные леса, где
за каждым деревом подстерегала смертоносная стрела. Брат хана вспомнил о
своей жене Салтаным и решил поспешить в Искер.
Между тем, хан Кучум послал верную рабыню сказать красавице, что
сильно страдает и давно любит. Послушная рабыня не застала Салтаным в
белой юрте Ахмет-Гирея. На женской половине пренебрежительно шушукались
другие жены ханского брата. Она услышала одно слово:
- Аиса... Аиса...
Кто был этот человек, рабыня знала: юный конюх всегда зажигал кровь
девушки пронзительным взглядом. Он часто джигитовал по Искеру, и для
маленькой Гайнисы он всегда находил ласковое, волнующее слово. Она вбежала
в конюшню и там, в полутьме, среди белоснежных коней, приведенных из
арабских степей, увидела свою соперницу, снисходительно ласкавшую конюха.
Чтчо может быть более слепым и жестоким, чем ревность влюбленной
женщины? Гайниса ни слова не сказала хану Кучуму, дав понять, что Салтаным
больна, но возвратившемуся Ахмет-Гирею она раскрыла глаза. Удивительно
повел себя брат сибирского хана: он тоже не раскрыл никому тайн своего
сераля, а позвал Салтаным - тоненькую девочку с пышными косами - и повел
ее на конюшню. Тут совершенно спокойно и твердо сказал Аисе:
- Получай, вот тебе жена!
У Салтаным задрожали побелевшие губы.
- Но он конюх, простой татарин, а я дочь бухарского князя Шигея! -
гневно возразила она. - Это унизительно для меня!
- Ты могла быть его любовницей, теперь вполне можешь быть его женой!
- он резко повернулся и ушел в свою белую юрту. Жены и наложницы его в
этот день много пересмеивались, перешептывались, злословили о Салтаным.
А хан Кучум, пораженный поведением брата, с сожалением сказал ему:
- Но ты ведь мог подарить мне этот драгоценный камень!
На это Ахмет-Гирей ответил просто:
- Это был бы для тебя вовсе не драгоценный камень, а тяжелый жернов,
повешенный на шею. Подумай, смел ли я своему брату и хану приносить такой
дар?...
Оба, однако, не разгадали замыслов юной, но коварной женщины. Живя у
конюха, она приручила к себе лучшего скакуна, и в один летний день
скрылась в голубой степи. Оскорбленная княжна пересекла спепи и бурные
реки, бог ведает какими путями добралась в Бухару и, упав к ногам отца,
рассказала о постигшем ее позоре. Старый князь Шигей ничем не высказал
своей ненависти к врагу. Молча, как бы отпуская его грехи, выслушал дочь.
Ахмет-Гирей забыл о своей жене Салтаным, жил весело и забавлялся
ястребиной охотой. Однажды, когда он потешался к Иртышу подъехали быстрые
всадники на знакомых рыжих шибергамских скакунах. Что это за кони!
Ахмет-Гирей издали залюбовался их бегом. Один из всадников подскакал к
Иртышу и прокричал Ахмет-Гирею:
- Хвала аллаху, радостные вести привезли мы тебе!
Ахмет-Гирей поспешил на зов, сел в лодку и переплыл Иртыш. И только
он ступил на песчаный берег, как взвился аркан и тугая петля захлестнула
его шею. На глазах свиты Ахмет-Гирея привязали к лошади и умчали в степь.
Спустя несколько дней посланцы Кучума нашли среди солончаков
изуродованный труп. Только хан узнал в нем своего брата...
Так в Бухаре возникло недовольство Кучумом. Князь Шигей везде поносил
его. А а эту пору по реке Туре и в Барабинской степи стало тревожно и
угрожающе...
Снова над Русью нависла страшная опасность. Царь жестоко расправлялся
с изменниками-боярами, которые из-за личных выгод не раз продавали
отчизну. Изо всех сил они противились крепкому объединению всех русских
княжеств в одно могучее сильное Русское государство. Иван Васильевич
беспощадно громил древние боярские роды, пресекая их самовластие. Родовые
вотчины князей Ярославских, Ростовских, Белозерских, Суздальских,
Стародубских, Черниговских он раздавал во владение опричникам. Княжат,
которые сеяли смуту и мечтали о возвращении на Русь удельных порядков, он
насильно выселял из старых вотчинных владений на новые места, где им не
кого было опереться. На Западе собиралась военная гроза, и царь неутомимо
готовился к новым ливонским походам, привлекая к этому всю страну.
В 1566 году Грозный созвал Земский собор, который должен был решить
вопрос о войне. Родовитое боярство роптало: "Когда это видано на Руси,
чтобы в одной палате вместе с боярами заседали митрополиты и московские
купцы? Горше того, сюда позвали и мелких дворянишек и служивых из русских
полков. Что только будет?".
Царь на самом деле допустил к суждениям на Соборе и мелких дворян, и
тех служилых людей, которые, побывали в Ливонском походе. Иван Васильевич
проявлял чудовищную энергию в спорах с боярами и добился решения Собора:
"За ливонские города государю стоять крепко, а мы, холопы его, на
государево дело готовы".
В Ливонии началась война. Русские полки осаждали ливонские крепости,
самозабвенно боролись за искони русские берега Балтики.
И в зту пору к царю попало подметное письмо. Неизвестного рода
человек сообщал Ивану Васильевичу, что в Новгороде Великом готовится
измена. Новгородские бояре и митрополит написали тайную грамоту польскому
королю, что готовы ему немедленно предаться, а храниться эта грамота в
храме святой Софии за образом богоматери.
Грозный послал неподкупного человека в Новгород, и все оказалось так,
как было в письме.
Царь, во главе с опричниками, жег и громил Новгород. Бояре-изменники
оговаривали на пытке неповинных людей, и те гибли. Мнительный и
озлобленный Грозный казнил сотни людей, из которых большинство было ни в
чем не повинно. Он не щадил ни женщин, ни детей, ни старцев.
Много дней по Волхову плыли трупы казненных новгородцев, вода
окрасилась кровью, а над лобным местом носились тучи прожорливого воронья.
Такая же участь постигла и Псков, площади которого обагрились кровью.
А в стране в эту пору свирепствовал голод, моровое поветрие, и не было
покоя на сердце русского человека...
В эти дни в Москву и дошли тревожные вести от порубежников. Лето в
1570 году стояло жаркое, засушливое, обмелели спепные реки, появились
новые броды.
Дозорные, приглядывавшие за Диким Полем, не раз видели на широких
шляхах темные тучи пыли, которые хмарой надвигались с крымской стороны.
- Орда разбойничает, пытает силу! - говорили в порубежных острожках и
крепостцах. - Вот-вот тронется на Русь!
Но в этот год так и не состоялся татарский набег, - под знойным
палящим солнцем пожухли травы и большим скопищам конницы опасно было
уходить от улусов. Крымский хан еще не забыл похода на Астрахань. В
Москве, однако, надеялись поладить с крымчаками миром. Царь слал
Девлет-Гирею поминки и ласковые письма, но хан отмалчивался, был заносчив
и держал наготове огромную рать диких всадников.
Татарские мурзы и хан только и мечтали о войне, когда можно вволю
пограбить. Редкий год проходил без того, чтобы не нападали на Русь. Они
жгли, убивали, грабили и уводили толпы полонян. Трудно жилось русскому
поселянину не только на рубежах, но и под Рязанью и даже под Москвой, куда
заходили татарские орды. Татарин был самый лютый враг на Руси. Непослушный
ребенок сразу затихал, когда мать пугала его: "Молчи, татарин идет!".
Не давали ордынцы покою ни русскому пахарю, ни ремесленнику, ни
бортнику. Трудно было ладить хозяйство, когда каждый год жди грабителя.
Правда по всей Украине, по Оке-реке, до Серпухова и Тулы и далее на
Козельск, были построены остожки, поделаны завалы и засеки, а при них
поставили караулы.
Далеко вперед в Дикое Поле выдвинулись сторожи. На больших дубах,
одиноких деревьях, воинские люди наблюдали за степью. Сами вели дело
осторожно, укрывались в балках, на одном месте долго не хоронились: утром
в роще, днем у реки, ночлег в третьем месте...
Если татарский поиск не велик числом, - в сабли его! Завидя орду,
уходили, костры жгли, чтобы предостеречь Русь. Сигнальные огни цепочкой
тянулись до самой Москвы. Черный дым далеко виден. Орда спешит на Русь, а
дымы весть дают о беде...
Наступила ранняя весна 1571 года. Быстро и дружно отшумело водополье,
буйно зазеленели и пошли в рост степные травы. Пропитанный запахом талой
земли, весенним цветением, воздух пьянил. Над Диким Полем с восхода и до
заката рассыпалось серебро трелей жаворонков, в ясном небе звонко
курлыкали журавлиные стаи, вместе с весной спешившие на север. В эти
напоенные солнечным сиянием дни на южных русских рубежах вдруг показались
татары. Топот ста тысяч коней потрясал землю, солнце скрылось в сизой мгле
пыли и пожарищ. Девлет-Гирей со своими неистовыми ордами устремился на
Русь старыми, знакомыми шляхами - через донские степи, сжигая на пути
порубежные русские крепостцы, украинские села; он торопился к Угре и
дальше на Москву. Вскоре он подошел к Оке. Передовые татарские всадники
неожиданно увидели на левом берегу московскую рать. Невдалеке за рощами
блестели маковки церквей, на холмах раскинулся город Серпухов. Ордынцы
изумились: русские войска были построены в боевой порядок. В центре
разместились пешие воины, прикрываясь гуляй-городками - подвижными
деревянными крепостцами на колесах. За укрытиями угадывались пушки.
Ногайский мурза Теребердий с всадниками кружил по рощам и кустарникам, как
лютый волк, отыскивая лазейку. В полях простиралась торжественная тишина,
закатное солнце зажигало сверканием окские плеса, гудели шмели, и совсем
дивным показалось, - на дальнем скате по пашне спокойно вышагивал русский
ратаюшка, и такая в нем чувствовалась уверенность в своей силе и
несокрушимости! Рысьи глаза Теребердия злобно сверкнули. Показывая плетью
на реку, он сердито сказал всадникам:
- Тут брод! Аллах да ниспошлет огонь на неверных, - хан обрушится
палящей грозой на них!
Но Девлет-Гирей, внимательно выслушав мурзу Теребердия, омрачился. Он
долго сидел в задумчивости. Давно погас закат, на темном небе засверкали
звезды. Пора было отходить ко сну, но решение не приходило...
Мысли его неожиданно прервал ближний мурза, который, подобострастно
кланяясь, сообщил Девлет-Гирею:
- Русские перебежчики просятся на твои светлые глаза. Что сказать
страже?
- Пусть приведут их!
Допустили троих детей боярских: Кудеяра Тишинкова, Окулу Семенова да
калужанина Ждана. Как побитые псы, они вползли на коленях в шатер и
распростерлись перед ханом. Девлет-Гирей с брезгливостью посмотрел на
пресмыкающихся в прахе. Он ткнул ногой в бороду Кудеяру и повелел:
- Ну ты, сказывай, зачем прибег?
- Всемилостливый хан, выслушай обиды наши. За кровь родичей наших
бояр мы пришли просить у тебя управы против царя Ивана. Ой, как кипит у
нас сердце! - выкрикнул перебежчик.
Хан угрюмо подумал: "У изменников всегда черное сердце, из него
исходит жгучая ненависть. Самолюбие приводит людей к подлости!" - и сказал
вслух:
- Где царь Иван, каково войско?
- Государь с опричниками в Серпухове. Войско невелико. В земле
русской страшный глад и моровая язва. Из-за лютого неистовства Ивана
погублено много бояр и княжичей... Головой ручаемся, всемилостливый хан,
проведем тебя до самой Москвы такой дорогой, что не встретишь ни одного
русского воина! Если то окажется неправдой, вели казнить нас!
Лицо Девлет-Гирея вспыхнуло румянцем: он не ожидал такой удачи.
- Я отомщу за ваших родичей. Я заставлю царя Ивана отдать наши Казань
и Астрахань. Он будет ползать у моих ног, и тогда я может быть возвращу
ему пепел Москвы. Я иду, показывайте нам путь! - сказал напыщенно хан.
- Глухой ночью изменники провели огромное татарское войско тайным
бродом через Оку, и на московской дороге забушевали пожары. Русские
воеводы, всревоженные изменой, в порядке и быстро отвели полки к Москве,
заняв ее предместья. Царь Иван с опричниками оказался отрезанным от
главного войска. Мрачный, ожесточенный боярской изменой, опасаясь быть
изрубленным татарскими наездниками, он лесными дорогами отступил в
Бронницы, а оттуда в Александровскую слободу...
Не успели воеводы занять оборону в московских предместьях, как на
другой день, 24 мая, татары появились в виду города. Сидя на вороном
аргамаке, Девлет-Гирей долго любовался огромным стольным городом Русского
государсва. На утреннем солнце блистали и переливались жар-огнями маковки
церквей, окна кремлевских дворцов; изумрудным сиянием сверкали черепицы
вонзившихся в небо башен, золотом искрились шпили.
- Не впусте писали иноземцы, что Москва великий и богатый город! -
хвастаясь сказал хан приближенным мурзам. - И вот мы станем властелинами
его!
Взор хана перебежал на предместья - скученные, серые строения,
разбросанные в беспорядке. "Рабы, холопы живут в сих посадах, - подумал он
и представил себе, как много тут ютится сапожников, портных, бочаров,
стекольщиков, медников, оружейников. - Это - сила, которая одевает,
обувает, кормит русских воинов!" - он нахмурился и, указывая плетью на
московские предместья, повелел:
- Сжечь их! Я желаю достичь Кремля!
Лазутчики зажгли город. При сильном ветре огонь быстро перебрасывало
с кровли на кровлю. В короткое время Москва запылала во всех концах.
В посадах и на московских улицах под открытым небом разместились
скопища беженцев, бросивших свои дома, пашни и ушедших от срашной
татарской неволи. Бежали от одной беды, попали в худшую - в пламя пожаров.
Многие пытались спастись от огня за кремлевскими стенами, но бояре и
стрельцы никого туда не пустили. Извечная боязнь бояр перед простым
народом не исчезла и на этот раз, в дни жестокого испытания. Да и
опасность была, что в распахнутые крепостные ворота вместе с народом
ворвутся татары; они шумным лагерем расположились в поле и наблюдали за
пожарищем. Наиболее алчные из всадников быстро врывались на улицы,
стремясь захватить добычу, но, перепуганные треском и жаром пламени, кони
с громким ржанием носились среди горящих изб, и многие погибали в огне.
Пожар между тем рахгорался сильнее; все кругом гудело от раскаленного
воздуха, длинные языки пламени и густые черные клубы дыма тянулись к
ясному небу и заслоняли солнце, которое теперь казалось тусклым
раскаленным ядром. Кричали в отчаянии матери, плакали дети; захваченные
потоком убегающих людей, многие были растоптаны насмерть. У северных ворот
и на прилегавших к ним улицах теснились тысячи людей, обезумевших от давки
и ужаса. Наиболее сильные не щадили слабых, - взбирались на плотное
человеческое месиво и шли по головам несчастных. Смелые и мужественные
брались за оружие, чтобы отстоять от гибельной паники женщин и детей, но,
случалось, и сами гибли.
Духовенство в эти ужасные часы закрылось в церквах и соборах, благо
сам московский митрополит затворился в Успенской церкви, наблюдая со
страхом, как мимо высоких стрельчатых окон летели пылающие головни,
раскаленные камни. Первый боярин князь Бельский - высокий грузный старик -
укрылся от огня в каменный погреб и там задохнулся.
К полудню не стало обширного деревянного города, все покрылось
пеплом, тучи которого поднимал ветер и относил на юг. Свирепый ветер
перебросил пламя в Китай-город и в самый Кремль. От нестерпимого жара
погибла стенная роспись кремлевских соборов, сгорел царский дворец и
драгоценная библиотека Грозного, в которой он так любил проводить время за
чтением книг и писанием писем.
Все покрылось серым пеплом. Не стало дивного русского города!
Ливонский авантюрист Элерт Крузе, наблюдавший пожар стольного города,
впоследствии написал:
"В продолжение трех часов Москва выгорела так, что не оставалось даже
обгорелого пня, к которому можно было бы привязать лошадь. В этом пожаре
погибло двенадцать тысяч человек, имена которых известны, не считая
женщин, детей и поселян, сбежавшихся со всех концов в столицу: все они
задохлись, или утонули, или были побиты... Вода реки Москвы сделалась
теплой от силы пламени и красной от крови"...
Воевода Воротынский в сопровождении свиты угрюмо пробирался среди
догоревших руин. Послушный конь, дрожа и храпя, испуганно обходил
обугленные тела мертвых. С великим трудом воевода и его спутники выбрались
к Москве-реке. Воевода снял шлем, и голова его тяжело опустилась на грудь.
Молчала и свита. Течение в русле приостановилось, - вода с трудом находила
себе путь через запруды из трупов.
"Сколько честных и добрых трудяг нашли себе безвременную могилу!" -
терзаемый мучительными мыслями, воевода скорбно склонился над рекой. В
тихой струе, покачиваясь, погруженной лежала посадская женка с
разметанными волосами. К груди крепко прижато дитя. Широко раскрытые глаза
матери выпучены от ужаса, застыли.
- Господи, прими их души, прости прегрешения вольные и невольные! -
Воротынский истово перекрестился и с едкой горечью вымолвил свите: - Вот
что сделали неверные души - изменщики Отчизны!.. Приставить сюда честных и
добрых людей с баграми, пусть спустят тела вниз по реке. Может, у коих и
добросердные соседи иль друзья найдутся, отыщут покойных и предадут
земле...
Он шевельнул поводом, и конь зашагал по бревенчатой набережной к
Кремлю. Воевода решил до последнего биться за Москву...
Прошел день, другой... Все еще тянулись дымки тлевшего пожарища,
ветер доносил запах гари и тления. Все готово было к встрече незваных
гостей. Но хан, напуганный страшным зрелищем, не решился бросить орды на
захват Кремля. Он угрюмо сидел в шатре, даже его жестокое одичалое сердце
на этот раз дрогнуло.
На заре конные орды крымчаков снялись с Подмосковья и устремились на
юг, на дороги, еще не пограбленные ими. Новый перебежчик принес
Девлет-Гирею нерадостную весть: царь Иван, по примеру Дмитрия Донского,
удалился в Ростов, в Заволжье, и набрал новую сильную рать. Она быстрым
маршем двигалась к Москве. Хан невозмутимо выслушал эту тревожную весть,
ни один мускул не дрогнул на его лице. Желая показать свое бесстрашие, он
при перебежчике приказал призвать мурз и писца, которому продиктовал
письмо царю Ивану, полное ненависти и бахвальства.
Немедленно были отправлены гонцы с этим письмом навстречу московскому
государю. Они доскакали по Троицкой дороге до села Братовщины, где их
задержали и представили царю Ивану. Огромный жилистый татарин, в потном
малахае, положил перед царем письмо Девлет-Гирея и сказал:
- Хан велел тебе выслушать его милость!
- Уберите прочь! - гневно взглянул на послов Иван и жезлом стукнул о
толстый ковер, проткнул его. - Так будет с сердцем хана, если он вздумает
дерзить мне!
Гонцов увели из царского покоя, и дьяк зачитал послание Девлет-Гирея.
Глаза царя налились гневом, еле сдерживая себя, он с трудом дослушал
письмо хана.
Дивлет-Гирей заносчиво и зло писал:
"Жгу и пустошу все из-за Казани и Астрахани, а всего света богатство
применяю к праху... Я пришел на тебя, город твой сжег; хотел венца твоего
и головы; но ты не пришел и против нас не стал, а еще хвалишься, что де я
Московский Государь! Были бы в тебе стыд и дородство, так ты б пришел
против нас и стоял. Захочешь с нами душевною мыслию в дружбе быть, так
отдай наши юрты - Астрахань и Казань; а захочешь казною и деньгами
всесветное богатство нам давать - не надобно; желание наше - Казань и
Астрахань, а государства твоего дороги я видел и опознал!"
Царь Иван задумался и предложил дьяку:
- Отпиши с учтивостями, пообещай Астрахань. На большее не пойду, надо
выгадать время.
А в эту пору крымские орды, двигаясь на юг, пожгли много порубежных
городков и сел и, захватив полтораста тысяч пленников - мирных поселян,
ремесленников, мужних жен, девок, угнали их в полон.
Девлет-Гирей ликовал. Чтобы унизить Москву, он послал новых гонцов с
легкими поминками. Иван Васильевич стерпел обиду и на этот раз.
В ответном послании от сообщил хану:
"Ты в грамоте пишешь о войне и если я об этом же стану писать, то к
доброму делу не придем. Если ты сердишься за отказ в Казани и Астрахани,
но мы Астрахань хотим тебе уступить, только теперь скоро этому делу
статься нельзя: для него должны быть у нас твои послы, а гонцами такого
великого дела сделать невозможно; до тех бы пор ты пожаловал, дал сроки, и
земли нашей не воевал".
В тоже время царь Иван дал указ нашему послу в Крыму Нагому держаться
с ханом и мурзаками учтиво, не перечить им. Гонцу, который отправлялся с
грамотой к хану, тоже даны были советы:
"Если гонца без пошлины к хану не пустят, и государеву делу из-за
этих пошлин станут делать поруху, то гонцу дать немного, что у него
случится, и за этим от хана не ходить, а говорить обо всем смирно, с
челобитьем не враздор, чтобы от каких-нибудь речей гнева не было"...
Девлет-Гирей вступил в Крым с великой пышностью. За ним шли и ехали
уцелевшие воины, нескончаемо долгие часы тянулись обозы, нагруженные
добычей. Десятки тысяч полонян, тяжело дыша, обливаясь потом, подходили к
воротам Перекопа. Еврей-меняла, всегда сидевший у каменных ворот, за
долгие годы много видел татарских возвращений из набегов. На этот раз,
пораженный нескончаемым потоком русских полонян, не сдержался и спросил
всадника:
- Да есть ли еще люди в Москве? Или всех увели в Крым?
Опасаясь, что восставшие племена свергнут его с престола, хан Кучум
невольно вспомнил о Москве. Замыслы его отличались простотой: он решил
найти сильного покровителя, чтобы могуществом Руси стращать своих врагов.
Осенью 1571 года в сожженную Москву неожиданно прибыли сибирский посол
Гаймуса и гонец Аиса, тот самый, который, будучи послан в Искер как
служилый московский человек, больше не возвратился на Русь. Татары в
сопровождении свиты проехали всю сожженную столицу, удивленно покачивая
головами. Стояла теплая пора, и они разбили шатер на берегу реки Москвы.
На удивленный вопрос московского пристава они ответили:
- У воды нам лучше. Видишь, домы сожжены. Кто пожег?
- Враги шли сюда, да получили должный удар, - просто ответил
служилый.
Посол Кучума с неискренней скорбью на лице вымолвил:
- Ай-яй, что наделали! До самой Москвы дошли!
Он долго совещался с Аисой, как быть? Никто не знал, что они втайне
решили. Не видели и москвичи, как темной безлунной ночью три татарских
всадника выбрались на лесную дорогу и устремились вслед уходящему
Девлет-Гирею...
Посол хана торжественно вручил думному дьяку Висковатову грамоту, в
которой Кучум обращался к Ивану Васильевичу - "крестьянскому Белому царю".
Грамота была подкреплена сибирской данью - тысячью соболей.
Дьяк внимательно прочитал послание и обрадовался. В нем ясно
писалось, что салтан сибирский просит, "чтобы его царь и великий князь
взял в свой руки и дань со всее Сибирские земли имел по прежнему обычаю".
Понравилась Висковатову и заключительная подпись хана:
"Кучум-богатырь, царь - слово наше".
Думный дьяк доложил Грозному о посольстве, и царь решил принять
посланца Кучума. "Ноне все соблюдено без умаления моего имени", -
удовлетворенно подумал он.
Ханскую грамоту зачитали в Грановитой палате перед царем, сидящим на
золоченом троне. Иван Васильевич остался доволен, допустил посла к руке, а
о татарине Аисе и его "перемете" на сибирскую сторону ни словом не
напомнил. Он лишь огорченно подумал: "Сколько волка ни корми, все в лес
глядит!".
Царь повел глазами, и думный дьяк зачитал его решение:
- "Царь и великий князь сибирского царя грамоту выслушал и под свою
руку его и во сберегание принял и дань на него наложил по тысячу соболей".
На том и окончился царский прием, а послам сибирским было наказано,
чтобы не отъезжали, пока не назначат в Сибирь царского посла и они не
подпишут клятвенную шертную грамоту от имени хана. В ожидании дальнейших
переговоров в Посольском приказе послы расхаживали по Москве и до всего
дознавались. Вид руин, еще дымящихся гарью, заставил их подумать о многом.
Посол Гаймуса широко разводил руками и думал: "Зачем торопиться
давать шерсть, если Девлет-Гирей сильнее московского царя! Русские не
бывали в Бахчисарае, а крымский хан пожег Москву! Силен, силен хан! А
турский хункер еще сильнее! Надо выждать!".
Гаймусу торопили прибыть в Посольский приказ, но он прикинулся
больным: лежал на перинах и громко стонал. Царь прислал своего придворного
врача Бомелиуса, который, осмотрев татарина, сказал:
- Надо принять горячительное, и все пройдет!
Щедро наградили Бомелиуса рухлядью, и он всюду рассказывал, что
сибирский посол сильно болен, но он поставит его на ноги.
Бронзоволицый, скуластый Гаймуса ждал не выздоровления, а своих
вестников, посланных в лагерь Девлет-Гирея. Долго татарские наездники
кружили по дорогам и перелескам и, наконец, настигли крымского хана.
Выслушав сибирских гонцов, Девлет-Гирей возмущенно вскричал:
- Позор, хан Кучум хочет изменить мусульманству, он предается на
сторону русского царя! Пусть знает, что весной я снова приду в Москву и
прогоню из нее русского царя. Я силен! Запомните это и передайте вашему
беку Гаймусе!
Гонцов накормили молодой жеребятиной, и они, восхваляя щедрость хана,
говорили:
- Мы нигде и никогда не ели столь превосходного блюда. Хвала аллаху,
да возвеличит он имя Девлет-Гирея над всеми ханами!
После конины гонцов угощали салмой - мясной похлебкой с шариками из
теста. И в заключение подали целый бурдюк айрана.
- Мы никогда такого айрана не пили! - единодушно воскликнули гонцы.
Но вкуснее всего им показалась крымская буза. Поднося чашу с бузой,
ханский слуга сказал:
- Достопочтенные сибирцы, примите из моих недостойных рук этот сосуд
с напитком, приготовленным руками наших ленивых женщин!
Гости с наслаждением выпили бузу и засияли от восторга. - Такой
напиток пьют только великие ханы! Мы никогда не забудем всего хорошего,
что испытали тут. Ваши жеребята питаются благовонными травами, так
ароматно их мясо!
- Аллах велик! Он посылает радости правоверным и готовит печальный
конец урусам! - сказал угощающий.
- Много раз к нам приходили урусы и уходили ни с чем. Клянемся
бородой пророка, что так будет и теперь! - Так и надо! - со вздохом сказал
ханский слуга. - Но этого мало. Душа мусульман возвеселится, если хан
Кучум перейдет рубежи и будет тревожить русские селения, тем самым он
облегчит поход Девлет-Гирею.
Звезды кружили над степью. В костре колебались синевато-оранжевые
языки пламени. В темноте, на берегу глухого степного озера перешептывался
камыш. Повеяло предутренней прохладой.
- Пора! - спохватились сибирцы.
Кланяясь, прижимая руки к сердцу, безмерно восхваляя гостеприимство
хана, они взобрались на коней и, на мгновение освещенные пламенем костра,
все еще колебались, покидать ли столь обильный табор? Но, пересилив
соблазн, стегнули коней и вскоре растаяли во мгле ночи.
Гонцы вернулись в Москву во-время и незаметно. И как только они
явились, сибирский посол Гаймуса сразу выздоровел, восхваляя Бомелиуса:
- Я видел врачей-табаби в Бухаре, в Персии и даже у турского хункера,
но такого целителя, как у русского государя, я нигде не видел!
Висковатов недоверчиво поглядывал на татарина, подозревая неладное,
но Гаймуса был хитер и под цветистыми словами хорошо умел скрывать свои
мысли.
В Посольском приказе послам Гаймусе и Аисе предложили подписать текст
заготовленной шерти. Послы отрицательно покачали головами.
Думный дьяк строго сказал:
- О чем мыслили вы, когда стояли перед великим государем?
- Мы думали о его величии, - наивно ответил Гаймуса.
- Тогда что удерживает вас подписать шерть?
- Его величие! - жалобно отозвался посол: - Печатей наших и рук наших
в сей шертной записи нет потому, что мы не учены и писать не умеем!
Так и отказались они подписать шерть за своего хана.
- Вот приедем в Искер, и хан Кучум сам наложит шерть! Это крепче и
сильнее нашего слова! - обещал посол.
Раздосадованный дьяк мрачно расхаживал по горнице, неприветливо
поглядывая на юливших татар. Опять он почувствовал, что Гаймуса таит
что-то, но желание царя не задираться с сибирским ханом заставило
Висковатого расстаться с послами приветливо.
По его представлению, русским послом в Сибирь назначили боярского
сына Третьяка Чебукова. Ему вручили царскую грамоту за особой, золотой,
печатью.
Царь указал Чебукову от своего имени, чтобы он Кучуму-царю поклон
правил.
Из Москвы сибирцев провожали доброжелательно, полагая, что достигнуто
самое главное: сибирский хан признал себя данником Руси.
Зима выпала тяжелая. Тысячи людей в Москве остались без крова,
ютились, подобно кротам, в землянках, голодали. По скрипучему снегу
тянулись в стольный город обозы - везли хлеб, мороженную рыбу и тес.
Кругом рубили лес, и стук топоров с ранней зари до темна разносился на
обширных пепелищах. Царь поднимался на Тайницкую башню и обозревал
стройку.
Он каждую неделю слал гонцов в Крым с поминками, тянул, лукавил, а
сам готовил войско. Однако Девлет-Гирей давно отгадал замысел русских -
оттянуть время, и поэтому оснащал орду для похода. С первыми вешними
лучами в Диком Поле появились татарские разъезды, а когда просохли дороги,
хан снова двинулся на Русь со стадвадцатитысячным войском. Татары шли
уверенно, шумно. По ночам у бесчисленных костров звенели зурны, глухо
звучали бубны и по сонной степи далеко разносились гортанные напевы.
Орда двигалась знакомой дорогой, и мурзаки давались диву: на
пепелищах снова появились смолистые рубленые избы, опять по прелой пахучей
земле, напоенной весенними соками, ходили за сохами пахари, готовясь к
севу.
Девлет-Гирей твердо верил в успех. Ему уже мнилось, что он на белом
коне въезжает в Кремль.
Царь Иван Васильевич находился в Новгороде. Узнав об этом, хан
насмешливо улыбался в редкие жесткие усы.
- Вернется московит и останется без улуса. Что хочу, то и сделаю с
ним! - хвастался он перед мурзаками.
Июльским теплым вечером крымские всадники подошли к Оке. За ней, у
Серпухова, раскинулся русский военный лагерь. Воевода князь Воротынский
поджидал крымчаков, чтобы схватиться с ними. Но Девлет-Гирей схитрил: он
оставил две тысячи конников, чтобы отвлечь внимание и силы русских, а тем
временем сам с полчищами ночью переправился через Оку и поспешил к Москве.
Утро застало татар далеко от Оки. В низинах клубились серые туманы,
вершины рощ золотились на солнце. До Москвы оставалось не более полусотни
верст. Хан повелел передохнуть войску перед последним броском. На берегу
Лопасни поставили голубой ханский шатер. Девлет-Гирей сидел на пуховиках,
поджав под себя ноги, безмолвный и неподвижный, выслушивая доклады мурз.
Его тревоги остались позади. Пока поспешит сюда русское войско, он въедет
в Кремль и будет восседать на ивановом троне.
- Татарский конь и стрелы наши - быстры! Вот чем мы сильны! -
наставнически сказал он мурзам.
Седобородый мурзак, ближний Девлет-Гирея, склонил свое чело перед
ханом:
- Твоими устами говорит сама истина. Правоверные издавна били Русь
своею стремительностью!
- Это так! - подтвердили хором мурзаки.
"Ак-так-так" - внезапно рядом, за холмами, рявкнула пушка, и эхо
покатилось над перелесками.
Хан поднял удивленные глаза:
- Что это значит?
- Идет гроза, повелитель. За курганами гремит гром!
В этот миг снова загрохотало. У шатра с визгом ударилось в землю
чугунное ядро, и от мощного воздушного порыва шатер сорвало и унесло...
Девлет-Гирей оказался сидящим на пуховиках под сияющим солнцем. Над
головой его то и дело пролетали ядра.
- Русские! - взвизгнул хан и вскочил с пуховиков. - Коня мне!
Ему подвели любимого аргамака. Девлет-Гирей вскочил в седло и выехал
на холм, с которого открывались зеленые понизи реки Лопасни. То, что
увидел он, ошеломило его. С востока и севера полукольцом на его лагерь
надвигались русские воины. На солнце то и дело сверкали молнии грозных
мечей. Татарские конники подались назад... Еще минута, и они повернут
коней.
- Аллах с нами! - истошно закричал хан и пришпорил коня. Сыновья и
придворные пытались перехватить скакуна, но хан плетью наотмашь пригрозил
им.
Завидя Девлет-Гирея, ордынцы приостановились, выровнялись и снова с
криками устремились в бегство.
Напрасно хан, размахивая кривой саблей, взывал к ним, грозил, стыдил.
Но разве сломишь каменную стену? Русская пехота двигалась тяжелой поступью
и рубилась молча. Тяжелые русские мечи смертью обрушивались на ордынцев.
По полю носились кони, волоча в стременах зарубленных всадников.
Разгоряченный гневом и битвой, Дивлет-Гирей вломился в ряды русских.
Но бородатые рослые русские ратники, обряженные в стальные кольчуги и
шеломы, тесной стеной окружили его. Горе грозило хану, если бы не
подоспели его сыновья со своими головорезами. Они гибли на глазах хана,
чтобы спасти ему жизнь.
"Аллах покарал меня!" - в страхе подумал хан и еле выбрался из
кровавой свалки.
Сотни порубленных всадников остались на поле, чтобы сохранить голову
хана. Кусая в досаде губы, он утешал себя: "Они сегодня застали меня
врасплох, но завтра, - завтра я покажу, что значит Девлет-Гирей..."
К вечеру он приказал отвести войска на другой берег Лопасни, чтобы
сохранить силы для последнего удара. В шатер к нему привели русского
пленника.
Хан пронзительно посмотрел на него, стремясь внушить страх и трепет.
Но русский гордо откинул русую голову, держался с достоинством.
- Кто посмел вести рать против меня? - сердито спросил Девлет-Гирей
пленника.
- Ратью правит князь Михаил Иванович Воротынский! Советую тебе, хан,
пока не поздно, просить пощады.
- А-а-а! - захрипел от ярости Девлет-Гирей и схватился за рукоять
сабли. - Кто со мной так говорит? Холоп, пленник! Я посажу тебя на кол!
- Это легко сделать, - насмешливо ответил пленник. - Но всю Русь на
кол не посадишь, пуп надорвешь!
- О-о-о! - хан вытянул колечком губы, хотел что-то крикнуть, но от
гнева судорога перехватила ему горло.
- Что, лихо? А будет еще лише! - властно сказал русский и, сверкнув
глазами, крикнул мурзакам: - Ну что ж, казнить будете? Подумайте, сгожусь
для обмена. Всяко бывает! - Он не закончил: раб хана по глазам угадал
безмолвный приказ своего повелителя и предательским ударом из-за спины
снес пленнику голову...
Утром русские снова ворвались в татарский лагерь, и опять целый день
лилась кровь. Много раз Девлет-Гирей с отборными всадниками пытался
опрокинуть русскую конницу и вырваться на московскую дорогу, но каждый раз
его отгоняли на исходное положение.
Хан исступленно кричал мурзакам:
- Гоните тысячи на них! Пусть мои воины покроют их телами, но идут
вперед!
Нет, не прошли больше орды вперед! Сумрачный хан объехал поле битвы,
усеянное порубленными и поколотыми телами. Невдалеке виднелся городок, над
избами вились дымки, - все дышало домовитостью, покоем.
- Что за аул? - спросил Девлет-Гирей.
- Это Молоди. Там теперь русский воевода!
Шайтан! - крикнул хан. - Нам не с кем идти на Москву. Где мои лучшие
всадники?
- Их не стало, господин, - склонился в глубоком поклоне седобородый
мурзак. - Не лучше ли нам вернуться в свои улусы?
Девлет-Гирей хотел возразить, но, вспомнив поле, усеянное телами,
опустил голову и произнес в задумчивости:
- Кто мог подумать, что они осмелятся тягаться с нами?
Мурзаки промолчали в ответ. Долго, очень долго в тяжелом раздумье
сидел хан. Над лесом погасла заря, а с ней угасли последние надежды. Нет,
не видать ему больше Москвы!..
Над тихими полями поднялась большая луна. Мириадами искр зажглась
крупная роса на травах, когда крымская орда, подобно стае голодных волков,
стала бесшумно уходить из-под Молоди. Копыта коней, повязанные лохмотьями,
мягко ступали по земле, не лязгало оружие, не слышалось ни звуков зурны и
барабанов, ни говора. Мрачными безмолвными тенями уходили татарские толпы
от истребления.
И чем дальше, тем решительнее ускорялся их бег. Окруженный отборными
телохранителями, Девлет-Гирей скакал, охваченный ужасом.
"Скорей, скорей в Бахчисарай!" - погонял он коня.
Но впереди лежало Дикое Поле, в нем могли встретиться казаки. Что
тогда? Об этом было страшно думать.
Увидя сильно удрученного и потемневшего хана, старый мулла, желая
успокоить его, тихо сказал:
- Все уходит, повелитель: и жизнь, и слава, и богатство, и сила, -
остается только смерть!
- Уйди от меня, сеид! - огорченно воскликнул хан. - Уходи скорее, а
то прикажу побить палками твои пятки!
"Он спятил с ума!" - в страхе подумал мулла и поторопился убраться...
Конники Воротынского долго гнались за крымской ордой, и там, где
прошли они, неделями кружились стаи воронья, справлявшего кровавый пир.
В Диком Поле земля пылала жаром, ручьи и впадины, прежде наполненные
вешней живительной водой, пересохли. К постоянной тревоге присоединилась
мучительная жажда, от которой стали падать заморенные кони.
"Конец, всему конец", - в ужасе думал Девлет-Гирей. Когда ему
казалось, что все кончено, вдали в лунном свете блеснул Сиваш. И сразу
тишина стала мягкой и доброй. Удивительно легко стало дышаться. Издали
потянуло приятной солоноватой сыростью. Чуткий слух уловил знакомый шум и
плеск моря. Он не удержался и выкрикнул спутникам:
- Хвала аллаху, мы в своих улусах!..
Татары вступили в Крым. Но не так много вернулось их в аулы. Целые
толпы их сложили свои кости на берегах Оки и Лопасни, а иные от казачьей
сабли легли в Диком Поле. Осиротевшие татарки пронзительно голосили, не
встретив своих, в остром горе царапали до крови лица, рвали волосы.
Девлет-Гирей ехал на своем выносливом аргамаке, держась недоступно, с
надменным лицом. А внутри у него все ликовало, каждая жилочка дрожала от
радости: он вернулся из похода, а это самое главное! Он родился, вырос и
умрет в Крыму. Хан привык к мягкому темному небу, усеянному звездами, к
шепоту ночи, к шороху моря, и после дальнего похода и неудачи еще сильнее
и глубже ощущал богатство крымской благословенной земли. Чтобы укрыться от
стыда, Девлет Гирей въехал в Бахчисарай поздней ночью. Южная ночь после
пережитого поразила его своим величием. Из-за неподвижных пирамидальных
тополей поднялся тонкий серпик месяца, и все окуталось мягким пленительным
светом. Только от крыш и навесов падали резкие густые тени. Из сада
слышалось журчанье фонтанов. Стража широко распахнула перед ним окованные
ворота, и конь, радостно заржав, вступил на знакомый двор. Еще находясь в
седле, хан успел заметить, как занавеска в узком оконце его дворца чуть
раздвинулась и в щель на него глянули жаркие глаза.
"Фатьми!" - скорее догадался, чем узнал хан, и знакомое волнение
встречи овладело им...
Однако тревога не покидала Девлет-Гирея и в Бахчисарае. Хан не мог
смириться, признать свое поражение. Он никак не мог забыть Астрахань,
которой мечтал овладеть. И все же страх перед Русью не оставлял его. Ему
удалось пожечь московские посады, но сломить русский народ не хватило сил.
Этот храбрый, выносливый и сильный народ не могла покорить даже Золотая
Орда. Он долго думал и, наконец, послал к царю Ивану гонца с грамотой. Как
отличалась она от прежних заносчивых посланий хана! "Мне ведомо, - писал
Девлет-Гирей, - что у царя и великого князя земля велика и людей много: в
длину земли его ход девять месяцев, поперек - шесть месяцев, а мне не
отдает Казани и Астрахани! Если он мне города эти отдаст, то у него и
кроме них еще много городов останется. Не даст Казани и Астрахани, то хотя
бы дал одну Астрахань, потому что мне срам от Турского: с царем и великим
князем воюет, а ни Казани, ни Астрахани не возьмет и ничего с ним не
сделает. Только царь даст мне Астрахань, и я до смерти на его земли ходить
не стану; а голоден я не буду: с левой стороны у меня Литовский край, а с
правой - черкесы, стану их воевать и от них еще сытей буду; ходу мне в те
земли только два месяца взад и вперед"...
Царь Иван Васильевич принял ханского посла учтиво, - он не пожелал
задираться. Но ему хорошо было знакомо коварство Девлет-Гирея, и поэтому
он твердо ответил, что не верит обещанию хана. Царь предвидел, что может
произойти в результате уступок.
В ответной грамоте хану написали:
"Теперь против нас одна сабля - Крым; а тогда Казань будет вторая
сабля, Астрахань - третья, ногаи - четвертая"
На сей раз Девлет-Гирей не дождался богатых даров из Москвы. Иван
Васильевич с тонкой иронией напомнил ему первую грамоту, написанную ханом
после сожжения Москвы, в которой тот с бахвальством сообщал, что богатство
ему - прах. Царь насмешливо извинялся:
"Посылаю тебе поминки легкие, добрых поминков не послал; ты писал,
что тебе не надобны деньги, что богатство для тебя с прахом равно".
Хан вспыхнул, крикнул мурзаку:
- Мы потопчем их конями!
Седенький мурзак низко склонился перед Девлет-Гиреем и напомнил:
- Повелитель, постель ждет тебя, - пора отдохнуть от всех дел!
Хан прошел в опочивальню, но спал тревожно. Среди ночи он вдруг
проснулся. Кругом глубокая тишина, в бассейн с редким звоном падали капли,
лунный свет еле проникал в решетчатое оконце, все было напоено покоем и
негой. Но Девлет-Гирею вдруг стало страшно. Он долго думал о том, где
причина этому страху? Перебирал в памяти врагов своих среди мурзаков,
готовых на козни, вспоминал речи царевичей, слова послов турского хункера.
Нет, не это устрашило его! Что же тогда?
И тут на память пришел русский полоняник, которого татары схватили на
берегу Лопасни. Вот он теперь стоит перед глазами - высокий, стройный,
синеглазый. Тряхнул русыми кудрями и насмешливо говорит хану: "Всю Русь на
кол не посадишь! Пуп надорвешь!".
Девлет-Гирей схватился за голову:
- Русь! Русь! Вот кто страшен! Русы развеяли потомков великого Бату,
они растопчут и меня...
Всем своим существом опытного хищника он понял, что растет изо дня в
день могучая сила, которая положит конец привольной жизни от набегов и
грабежа...
Кончался золотой листопад. Дни стояли солнечные, тихие, и на фоне
ясного голубого неба нежные белоствольные березки на перепутьях радовали
глаз русского посла. На душе было грустно: Третьяк оставил в Москве
молодую жену и ползунка-сына. При воспоминании о них у посла теплело на
сердце. Оно рвалось назад, на Русь, которая осталась позади. В туманной
дали растаяли в синем мареве и Каменные горы. Всю дорогу сибирец Гаймуса
вел себя двусмысленно, а после того, как миновали русский рубеж, и вовсе
стал задираться.
- Погорелец ваш царь, беден, плохие поминки шлет великому хану
Сибири!
Третьяк Чебуков степенно ответил ему:
- Русь обширна и богата. Но не в богатстве сила, а в людях!
- Чего вы ищете в нашей стране? - продолжал Гаймуса.
- Хан Кучум просил царя принять его в данники, и царь взял под свою
высокую руку возлюбленного брата.
- Це-це! - щелкнул языком сибирец, и его вороватые глаза забегали.
Гонец Аиса держался добродушно, покровительственно к Третьяку.
Когда-то тот спас ему жизнь, и служилый татарин не забыл этого:
- Ты не гляди, что я переметчик. Своя вера ближе всего. Идешь по
Москве, а каждая женка ребенку шепчет: "Молчи, татарин идет!" Я знаю,
татары сделали много зла твоей земле. Что поделаешь, такова воля аллаха!
Но я все хорошее помню, и первый друг тебе!
Вот и Искер! Навстречу русскому послу выехали четыре бека, обряженные
в парчевые халаты. Кони - арабских статей, убранство их сверкает позолотой
и драгоценными камнями, седла расшиты жемчугом. У беков густые черные
бороды, и сами они подобраны молодец к молодцу. Это сразу оценил Третьяк.
За беками ехали трубачи и барабанщики, а за ними спешила огромная
толпа любопытных татар. Когда поезд посла приблизился к воротам Искера,
трубачи пронзительно затрубили, а потом глашатай возвестил:
- Приехал посланец Москвы! Слушайте, слушайте, правоверные, отныне
Сибирь и Русь - единая сила против врагов великого и благочестивого хана
Кучума! Да будет благословенно имя его во всех веках и по всей вселенной!
Толпа о чем-то громко шумела, а беки сошли с коней и почтительно
склонились перед русским послом. Третьяк каждому из них низко поклонился.
- Да будет благословен твой приезд, посланец великого и могучего
царства! - громко произнес старший из беков.
Третьяк понял, как нуждается Сибирь в славе Руси. Он хорошо знал
татарский язык и со всей важностью ответил на приветствие, чтобы слышали
все:
- Русь сильна! Мы вступили в дружбу с вами, и кто посмеет после этого
грозить вам? Великий государь всея Руси Иван Васильевич жалует брата
своего Кучума любовью!
- Алла! Алла! - закричали в толпе. Но тут загрохотали барабаны,
защелкал бич, - громадного роста татарин, одетый в зеленый халат, теснил
толпу, давая проход шествию.
Послу подвели белоснежного коня с высоким седлом, обшитым тисненым
ярким сафьяном. - Это дар хана благородному посланцу русского царя! -
важно оповестил старший мурза.
Опять заиграли трубы, загрохотали барабаны. Русский посол легко
поднялся в седло, и пышное шествие тронулось. В толпе пуще закричали.
Лучники, состязаясь в своем искусстве, пустили сотни стрел в голубое небо.
Над распахнутыми воротами Искера раскачивался пестрый персидский ковер, а
вдоль узких уличек шумела все та же неугомонная, говорливая толпа.
Русский посол в малиновом кафтане, в сопровождении беков медленно
продвигался среди народа, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону.
Обходительность посла, его молодое, румяное лицо, обрамленное золотистой
кудрявой бородкой, большие синие глаза пришлись по душе татарам. Толпа
неистовствовала от восторга...
Хан принял Третьяка Чебукова со всеми почестями в своей огромной
белой юрте. Кучум сидел на возвышении, покрытом золотой парчей, в
окружении знатных мурз и беков.
Русский посол статной поступью вошел в тронную и, остановясь
неподалеку от хана, отвесил ему глубокий поклон. В глазах Кучума
промелькнуло самодовольство.
- По велению моего государя, великого князя всея Руси, - торжественно
начал Третьяк, - кланяюсь мудрому хану Сибири, потомку могущественного
Батыя. Брат твой и великий государь Иван Васильевич спрашивает, здоров ли
преславный хан?
Кучум улыбнулся, весело обежал взором толпившихся мурз и не менее
величаво ответил:
- Хвала аллаху, здоров. Мои имамы каждодневно возносят молитвы о
здравии брата моего, великого государя Руси. Здоров ли он?
Слуги посла положили у ног хана царские поминки: три штуки красного
сукна, золотые кубки и перстни с глазками лазури. Хан схватил кубки и стал
рассматривать.
- Мои златокузнецы делают запястья тонкие и полные сверканья, и чаши
серебряные, - сказал Кучум, - но таких узорчатых кубков я не видел...
Разговор длился недолго. Посол понял, что состоялось первое
знакомство с ханом. Грамоту Грозного и рукопись шерти он решил вручить
позднее.
На закате Третьяку отвели юрту, ту самую, в которой когда-то жил
приказный Куров. Оставшись наедине со слугами, посол наказал им:
- Помните, холопы, русскую пословицу: речь - серебро, а молчание -
золото. Будьте учтивы в чужой земле, меньше говорите и больше слушайте и
запоминайте...
Пока Чебуков отдыхал после утомительной дороги, бек Гаймуса тем
временем добрался до Кучума и со всеми подробностями рассказал ему, что
видел в Москве. Они сидели в шатре вдвоем, но осторожный бек подошел к
шелковым пологам, заглянул за них - не подслушивает ли кто, и сообщил о
гонцах, которых он тайно засылал к Девлет-Гирею:
- Он сказал, что весной опять придет на Русь, потопчет и пожжет все.
Хан напомнит им времена Тимучина!
Гаймуса ждал ханской радости и награды, но Кучум сидел задумчивый и
мрачный. Долго ждал бек, пока хан скажет свое слово. Наконец Кучум коротко
пригрозил:
- Голову сниму с тебя, если кто узнает об этом! Пошел вон!
Он прогнал Гаймусу, не сказав ему похвалы и не дав награды.
"Как несправедливы ханы и властители судеб человеческих!" - обиженно
подумал бек и затаил злобу, но не против хана, а против русского посла,
которого он считапл виновником всего случившегося.
Он не знал, что Кучум обрадовался вести, воспрянул духом и пожалел
посланную дань - тысячу соболей. Сейчас Кучум терпеливо ждал вестей от
тайджи-царевича Маметкула, которого послал покарать непокорные улусы,
восставшие против ислама.
День тянулся за днем, с полунощных стран прилетели холодные ветры,
сорвали в рощах последние листья и своим ледяным дыханием сковали лужицы.
Под ногами захрустел первый ледок, и тогда по звонкой дороге прискакал
гонец от Маметкула.
Загнанный конь упал у белой юрты Кучума, но лучник вскочил и, добежав
до двери юрты, распахнул полог, задыхаясь крикнул:
- Великий, всемогущий хан, мы повергли врагов твоих. Радуйся! - и сам
повалился у порога от утомления...
Царевич вернулся в Искер победителем. За его конями, привязанные
арканами к хвостам, тащились десять самых непреклонных противников ислама.
Маметкул хвастливо объявил хану:
- Я досыта напоил кровью землю, в которой покоится прах святых. А
этих непокорных я привел к тебе на суд, хан!
При стечении народа десяти идоломольцам отрубили головы и воткнули их
на остроколье у юрты Кучума. Перед каждой мертвой головой останавливался
хан и зло говорил:
- Теперь больше не будешь меня поносить, мурза Арслан! Так будет со
всяким, кто подымет руку на своего хана!
- Наконец-то насытил ты свою жадность, бек Абдулла. Я знаю о чем ты
думал, когда поднимал кочевников. Ты думал о дороге в Искер!
Хан напомнил каждому врагу своему старые обиды. Заметно постаревший,
с отвисшей слюнявой губой, он весь дрожал от сладострастья, видя
кровоточащие головы противников. И в то же время старик был жалок в своей
жестокости. Тайджи поморщился и подумал: "Он стал совсем дряхл. Борода
стала редкой, и глаза слезятся. Стар, стар хан Кучум!".
А с высоких минаретов только что отстроенных мечетей муллы звонко
оповещали:
- Я ху! Я хак! Ля иллях илла ху!
Имамы, сеиды, шейх Хаким торжествовали. Хан ласково ввел племянника
Маметкула в свой шатер и посадил рядом на пышных подушках. Думчий Карача
приказал слугам и наложницам порадовать победителей.
Зажгли курильницы, благовонный аромат наполнил покои. Прововные слуги
со смуглыми лицами принесли чаши, наполненные аракчой, и поставили перед
мурзаками и беками, прибывшими на пир. Кучуму и Маметкулу поднесли золотые
кубки - дар московского царя. Тайджи весело сказал:
- Будем пить из них и покончим с последним врагом нашим!
- Покончим! - согласился хан.
Никто не понял смысла их речи, но стоявший в толпе Аиса заметил, как
радостно блеснули глаза бека Гаймусы.
Думчий что-то выкрикнул. Раздвинулся серебристый полог, в покой,
резвясь, вбежали наложницы и стали плясать. Их гибкие тела колыхались, как
цветы под дуновением ветра.
Хан привычно-равнодушно глядел на пляску, и вдруг взор его
затуманился, глаза перестали различать лица и все для него как бы ушло в
тень. Неподвижно, с каменным лицом сидел хан и уж не видел ни беков, ни
наложниц. Другое было перед ним...
- Довольно на сегодня пляски! - жестко объявил хан. - Я покажу вам
более занятное, чем наложницы. Поэвать сюда русского посла!
Сам думчий и много слуг с ним поспешили к юрте Третьяка. Посол уже
догадывался о беде. Смутная тревога овладела им.
"Что-то случилось!" - подумал он, надел парчовый кафтан, пристегнул к
нему козырь, расшитый жемчугом, к поясу подвязал саблю и протянул руку к
высокой бобровой шапке...
В эту минуту в юрту вбежали возбужденные татары.
- Хан зовет к себе! - закричал Карача.
- Я так и думал, что он позовет меня, - спокойно ответил посол и
захватил заветный ларец, в котором хранилась грамота царя и рукопись
шерти. Он с достоинством сказал: - Идемте к хану, он ждет.
Когда посол медленной величавой поступью вошел в покои Кучума, все
смолкли. Десятки пронзительных, пытливых, гневных, настороженных глаз
уставились в него. Третьяк перехватил злорадствующий взор бека Гаймусы.
"Случилось недоброе для нас", - взволнованно подумал он и склонил перед
ханом голову:
- Явился по твоему зову, великий и мудрый хан, - спокойно сказал он.
Кучум встрепенулся, поднял горделиво голову и заносчиао выкрикнул:
- Пришла пора поговорить с тобой, посол Руси. Покажи грамоты, которые
послал нам брат наш! - злая усмешка прошла по губам Кучума.
Третьяк вскрыл ларец, бережно добыл грамоту и хотел сам огласить ее,
но думчий сказал:
- Читать должен я.
- Послом великого государя прибыл я, грамоту царя читать мне или
самому хану, - с достоинством ответил Чебуков и неторопливо развернул
свиток с большой золотой печатью. На короткий миг она привлекла к себе
внимание ханской свиты. Воспользовавшись минутным замешательством, Третьяк
огласил:
"Царь и великий князь всея Руси сибирского царя грамоту выслушал и
под свою руку его во оберегание принял и дань на него наложил"...
Посол не дочитал: хан протянул руку и вырвал у него московскую
грамоту.
- Слышали вы, мурзы и беки, и ты, шейх Хаким, он обещает нам
обереганье! - насмешливо проговорил Кучум. - Слышали вы, мои рабы, что
сулит он, а сам не может оборонить своей земли. Его столицу Москву пожег
крымский хан Девлет-Гирей. Вот оно как! Нищий старается одарить, богача,
немощный - отдать силу богатырю!
- Ха-ха-ха! - раздался в покоях издевательский раскатистый смех.
Смеялись все: мурзы, беки и рабы. Козленком блеял старый думчий Карача,
тонким фальцетом заливался бек Гаймуса и совсем по-стариковски, ехидно
хихикал Кучум.
- Не сметь глумиться над царским словом! - сжав кулаки, гневно сказал
русский посол.
- Я все могу! - со злобой выкрикнул хан, вскочил и разорвал грамоту,
затоптал ногами. - Знай, Едигер значился данником Руси, а Кучум никогда не
будет!
- Ты отвечаешь за свое слово, хан! - напомнил Третьяк.
Опять раздался грубый, наглый хохот. И, куда ни оборачивался посол,
всюду видел скуластые оскаленные лица, чужие и враждебные. Все глаза
горели жгучей ненавистью. Но Третьяк не испугался и опять сказал от всего
взволнованного сердца:
- Знай, хан, Русью раз молвится слово. Запомни это! Ты глумишься над
беззащитным человеком. Посол я, а послы везде уважаемы.
Вскочил, весь багровый, Маматкул:
- Хан, дозволь снять эту баранью голову! - И тут же осекся под
грозным взглядом русского посла.
- Увести! - презрительно сказал Кучум, и бек Гаймуса со слугами,
несмотря на сопротивление, связали посла и увели из белой юрты.
Подталкивая в спину, избивая плетью, они довели его до глубокой сырой ямы
и столкнули в нее.
Третьяк упал и сломал себе ногу. Звездная ночь простиралась над
Искером, до узника глухо доносились крики и смех из ханской ставки.
Невыносимая боль не давала покоя. Крепко сжав зубы, Третьяк молчал. Собрав
все силы, всю волю, он решил непреклонно держаться до конца: "Теперь
смерть, но умереть надо с честью!".
Мысли унеслись к далекой Москве. Вспомнилось о семье: "Ждут и не
дождутся меня ни Любаша, ни Кирилка!".
Аиса просил хана Кучума о пощаде послу:
- Выпусти его на Русь, так будет лучше!
Кучум разгневался.
- Как ты, презренный раб, смеешь меня учить! Думчий! - раздраженно
закричал он: - Повели сегодня же отрубить русскому послу голову, а рабу
моему Аисе дать пять седмиц плетей!
Татарин безмолвно распростерся у ног хана:
- Прости, всемилостливый и великий! Но Кучум, не взглянув на Аису,
ушел за полог. На багряной вечерней заре окоченевшего, голодного Третьяка
вытащили из ямы и палач кинул его на плаху.
Однако смелый и мужественный посол вскинул в последний раз голову и
крикнул:
- Жива Русь!
Весна пришла в Искер. Весело гомонит речка Сибирка, сверкает
серебряной струей под кручами у самого городища. Снова оделись леса и рощи
нежными, клейкими листьями. Степь покрылась пестрым ковром трав и цветов.
Хан Кучум поднялся на дозорную башню и любовался сотнями кибиток, которые,
как громадные, расшитые шелками тюбетейки, раскиданы батырями среди
ковыля. Дымят костры, ржут кони, звенит чонгур, и звонкий голос джигита
разносится над просторами:
Твои брови тонки, как новый месяц,
Свежей розой заперт жемчуг зубов...
Весело горит молодой огонь в твоем очаге,
красавица,
А когда ты смеешься, - ночь озаряется светом.
"Это он поет про молодую ногайскую княжну Лилек - жену моего Алея", -
сладостно думает Кучум и улыбается своей мысли. Сегодня закончился
свадебный пир. Хан Кучум женил сына Алея на дочери ногайского князя
Тин-Ахмета. За невестой в глубину степей ездил посол Тацяк и вместе с
невестой пригнал табуны выносливых коней и отары овец. Когда овцы
спускались на закате солнца с ближнего холма, Кучум и мурзы невольно
залюбовались ими. Мощным потоком тысячи животных, наполняя окрестности
шумом, лились и лились без конца в прииртышскую долину.
- Вот наше золотое руно! - похвалился хан. - Но не все, смотрите,
какие кони!
Низкорослые, мохнатые кони резво и неутомимо бежали. Все мурзы и беки
завидовали богатству хана, а он, подняв слезящиеся глаза, сказал:
- И это еще не все. Если мне понадобятся воины, то мой друг и
доброжелатель князь Тин-Ахмет на каждого коня посадит сильного и ловкого
всадника с копьем и саадаком. Знайте это! Теперь у меня прибавилось силы!
На брачный пир приехало издалека много киргизских царевичей, и Кучум
уговорил их остаться при себе.
Теперь хан почувствовал силу и послал на Обь-реку, в тундры и леса,
даругов объявить свою волю кочевникам полунощной стороны. Под страхом
смертной казни Кучум запрещал остякам, югорцам и вогуличам платить древнюю
дань Руси.
И этого показалось ему мало. Он собрал тридцать казанских татар,
бежавших от гнева царя Ивана, и послал их в родные места. Они ушли в
приволжские степи, слились с чувашами и стали подстрекать их к бунту
против Руси. Огонь был высечен, искры тлели и ждали ветра, чтобы вспыхнуть
пламенем.
И вот тогда хан Кучум решил, что настал долгожданный день, когда он
может послать орду на Пермь. Повел ее Маметкул...
На Руси пришел Ильин день 1573 года. В этот день в Чусовском городке
не работали. Выгрузку соли из чанов-цыреней сделали загодя до праздника.
Девки водили хороводы в лугах, договаривались о завтрашнем дне, -
собирались в поле на начало жатвы-зажинок. С ними увязались молодые
солевары. Весело на зеленом приволье! Надоела соляная каторга. Утро
выдалось ясное, теплое, легкий ветерок отогнал к лесу комаров. Тянуло
посидеть на бережку Камы, поглядеть на собор с синими главками, послушать
пение птиц. Старики ушли в церковь к обедне, а Куземка перешел мост через
ручей и разлегся под кустом у дороги. За многие дни, проведенные в черной
грязной избе - варнице, хотелось подышать на чистом приволье.
Отсюда хорошо видны Куземке черные варницы, из которых сегодня не
валил белесый дым. В одной из них и работал парень. Там над огромной ямой,
в которой беспрестанно пылал огонь, на железных полотенцах висел
закопченный цырен с ржавыми закраинами, а в нем бурлил соляной раствор.
Повар с черпаком расхаживал в мутном знойном пару, а Куземка ведрами носил
рассол. Трудная жизнь!...
Куземка сладко потянулся, всей грудью жадно вдохнул в себя свежий
речной воздух и положил на солнечный припек большие красные руки в
глубоких, мокрых язвах: "Пусть отойдут, а болячки присохнут!".
Яркие сарафаны и платки пестрели на зеленой мураве у Чусовой, а по
дороге, загребая босыми ножонками пыль, куда-то спешила маленькая Анютка,
- внучка старого солевара Спиридона..
- Куда побежала? - окликнул ее Куземка.
Девочка на миг приостановилась, заслонила ладошкой глаза и
наивно-лукаво призналась:
- По ягодки из дому сбегла...
Анютка повернулась, хотела бежать дальше, и вдруг обмерла от страха:
на нее в клубах пыли, весь черный от сажи, летел на разгоряченном коне
углежог дядька Аким. Девчонка вскрикнула, метнулась и чуть не угодила под
копыта.
У Куземки замерло сердце: "Чего это сломя голову прет?".
Углежог ловко, на скаку, подхватил Анютку, бросил поперек седла и
заорал диким голосом:
- Татары! Татары!
И сразу зашевелилось, задвигалось кругом. На высокой белой колокольне
ударили сполох. Из приречных лугов, сколько было прыти, бежали девки, из
посада и приселков торопились солевары, строгановские смерды, женки с
детишками. Гнали за острожные тыны скот - коров и овец. С реки хлопотливая
девка хворостиной торопила уток, а сама тревожно поглядывала на восток.
Куземка вскочил и побежал к городку. За лесом уже поднимались клубы
черного дыма: татары жгли русские деревеньки-починки, стога сена, несжатые
хлеба.
"Ох, горе, скоро ворота запрут. Как тогда?" - взволнованно подумал
солевар.
Все новые и новые толпы строгановских трудяг спешили укрыться за
валами крепости. На веревках тащили упиравшихся, ревущих коров. Чтобы
поторопить беглецов, Куземка закричал, сколько было мочи:
- Татары!..
Он последним вбежал по узкому мосту, и за ним медленно, со скрипом
закрылись тяжелые, окованные железом ворота.
С восточной рубленной башни дозорный лучник увидел, как из леса на
дорогу на быстроногих выносливых конях ватажка за ватажкой вылетали
татарские всадники. Они, как река в вешнее половодье, разлились вокруг
земляного вала и высоких тынов. Дозорный - старый вятич Олекса - знал этих
свирепых сибирцев и неустрашимо выглядывал, как бы ловчее ударить. На
первый взгляд все казались на одно лицо: оскаленные, воющее по-звериному,
рты под редкими черными усами, узкие косые глаза, наполненные волчьей
злобой. Но Олекса хорошо разбирался в званиях диких всадников.
- Вот этот - мурзак. А ну-тка! - сильные руки дозорного медленно,
туго натянули тетиву. Стрела со свистом прорезала воздух и угодила
скуластому всаднику в грудь; он покачнулся и свалился с коня.
- Вот оно как! - удовлетворенно вымолвил Олекса и стал выбирать
нового ордынца для своей меткой стрелы.
А в эту пору за оградой из смолистых бревен, на клетях, срубленных из
доброго леса и наполненных землей и камнями, появились строгановские
наемные дружинники - стрельцы. Один из них поднялся на башенку и хотел
оттуда бить по орде, но тяжелый, как медведь, Олекса посмотрел на него
из-под густых нависших бровей и решительно сказал:
- Уходи, сам управлюсь!
Стрельцу пришлось уйти.
Наружный вал, который опоясывал городище, оставался брошенным. По
верху его густо шел чеснок - заостренные колья; и как только татарские
всадники, разогнав коней, пытались перескочить вал, распарывали скакунам
животы или сами падали под пищалью стрельца. Те, которым удалось
перескочить вал, скатывались в глубокий ров, и кони ломали ноги. Град
камней и котлы с варом опрокидывались на головы татар...
Куземка захватил у знакомых топор и поспешил к тыну, где все
окуталось пороховым дымом и раздавался беспрестанный вой татар и крики
дружинников.
В небольшой крепости-сторожке, в которой размещались хоромы
Строгановых, службы для дворовых людей, клети для хранения хлеба и соли,
имелась всего небольшая площадка, которая теперь была сплошь забита людьми
и скотиной. Плакали перепуганные ребята, голосили женщины, ревели коровы,
ржали кони, но все эти голоса заглушал дикий вой татар, которые рвались в
городище. И откуда их столько взялось? Верная рука Олексы неутомимо слала
стрелу за стрелой, безотказно били из пищалей стрельцы, дворовые холопы с
яростью скидывали на вражьи головы тяжелые булыги, обливали кипятком, а
орда все лезла и лезла. Казалось, никогда не будет конца этому элому
наводнению...
Олекса давно заметил рослого всадника на черном аргамаке. Его
воинские доспехи сверкали, как рыбья чешуя: от головы до пят он был
обтянут синеватой кольчугой. Он ловко правил конем, увертываясь от стрел и
камней, а сам на скаку отпускал тетиву, и стрела его летела с
пронзительным воем. Рядом с ним скакал великанище, одетый в тигилей, с
копьем в одной руке и медным щитом в другой.
"Непременно царевич, а скуластый разбойник с широченными плечами и
есть его телохранитель, - решил лучник и сокрушенно вздохнул: - Эх, кабы у
моей стрелы да стальной наконечник, я бы ему показал Кузькину мать!".
И все же не утерпел старый Олекса, натянул тетиву и нацелился прямо в
сердце Маметкула. С визгом понеслась стрела и, как того хотел лучник,
ударила в грудь татарина. Он слегка покачнулся, но удержался в седле, -
кольчуга сберегла его. Скакавший рядом великанище-телохранитель задрал
вверх голову и загоготал, заржал, как стоялый жеребец. С досады Олекса
опять до отказа натянул тетеву, долго водил острием, отыскивая верное
место, и, наконец, пустил стрелу. Она со страшной силой угодила татарину в
горло, и он упал под копыта коня своего господина. Вятич вимательно
оглядел свой лук, на котором все еще, как натянутая струна, дрожала
тетива:
- Не выдал-таки. Хорош!
Не укрылся во-время старый опытный лучник, забыл о татарском
коварстве. Царевич мгновенно натянул тетиву, и предательская стрела
вонзилась в грудь Олексы. Побледнел он, изо рта хлынула кровь; слабея,
старик опустился на бревенчатый настил башни. Потускнели его серые суровые
глаза. Только и успел прошептать:
- Ну вот и отслужил русской земле!..
Солевар Куземка все это видел, и, когда пал старый Олекса, он
выскочил из лаза на башню и взял из его холодеющих рук верное оружие.
Таясь меж остроколья, он стал посылать меткие стрелы. И чем больше ярости
при наступлении на городище проявляли татары, тем спокойнее и увереннее
становился солевар.
Куземке все было видно как на ладони: и тыны, и клети, на которых
лежали груды камней, стояли котлы с кипятком, и стрельцы, и внутренний
двор острожка, на котором терпеливо ждали приступа мужики, вооруженные
топорами и вилами.
Вой стал истошнее. Куземка осторожно выглянул и увидел то, от чего
стало страшно за всех. Толпа спешенных татар с гиком и воем тащила тяжелое
бревно. Прошла минута и раздался сильный грохот...
"Ворота ломят! - сообразил Куземка и заметался. - Что же делать?"
Он не знал, что с верхней воротной площадки на татар сыпались камни,
лились кипяток, жгучая расплавленная смола. Но одни ордынцы гибли, другие
лезли им на смену. Кругом валялись трупы и покалеченные люди...
Солевар давно заметил на площади хозяина. Дородный, в малиновом
кафтане, Яков Строганов медленно продвигался среди возов и взволнованной
толпы. Тут были лесорубы, углежоги, привезшие в городище уголь, смерды,
пахавшие на господина пашню, косцы с косами-горбушами, прибежавшие
укрыться за крепкий тын от лихой беды.
Куземка растолкал людей и, скинув шапку, встал перед господином:
Боярин, гляди-ко, сколь людей сбежалось и без дела бродят по двору.
Дай им пищали, копья, сабли, ух, и бить будут татарву!
Строганов нахмурил брови, глаза помрачнели. Он стукнул посохом и
пригрозил солевару:
- Как смеешь, холоп, учить меня! Куда лезешь со свиным рылом в
калашный ряд. Не видишь, тут все смерды, а им оружье не положено! Брысь!
Куземка не испугался, да кстати к нему, плечо в плечо, встал смерд.
- Господин, - спокойно обратился он к Строганову: - Нас сотни.
Сил-а-а!..
Яков Аникиевич задрал бороду и высокомерно ответил:
- А я и без твоей силы обойдусь. Заплоты острога высоки, хлеба
хватит, зелья для пищалей вволю и...
Он не договорил: в эту пору раздался такой сильный грохот, что все
крики стали неслышными. Окованные ворота сорвались со своих запоров и
распахнулись. Как морская волна, в проход хлынула яростная орда татарских
всадников. Строганов на бегу скинул колпак и перекрестился:
- С нами крестная сила! - и поторопился скорее скрыться в хоромы.
Куземка не растерялся.
- Смерды, в топоры их! - выкрикнул он, и его сразу захватил, закрутил
водоворот.
С топорами, с косами-горбушами, с вилами смерды и солевары бросились
на татар, и пошла рукопашная. В тесном дворе негде было повернуться
всадникам. Кони калечили людей, ломали утварь, давили горшки, но, попав
среди телег в ловушку, ломали ноги и низвергали всадников на землю.
Куземка вспомнил о запасных решетках. Он взбежал на воротную башню и
сбил крюки. Тяжелая железная решетка грузно опустилась вниз и снова,
теперь надежно, закрыла вход в городище...
Смерды перебили всех ворвавшихся татар. И так разохотились, что,
переломав тыны, пошли с топорами на орду.
Солнце давно закатилось за синие ельники. Погасала заря, когда на
дальнем подступе затрубили трубы и заколебалась пелена пыли.
Яков Строганов, вновь осмелевший, заслышав рев труб, радостно
объявил:
- Благодарите бога, работные люди и смерды, дядя наш Семен Аникеевич
выслал помощь...
Погасли огни, притихли леса и поля. Мрак и покой окутали все.
Утомленные за день люди легли, где застал сон. Только женки, потерявшие в
схватке кормильцев, тихо голосили.
Когда взошло солнце, равнина перед Солью Камской лежала безлюдной:
татары внезапно исчезли.
Дружинник, который привел подмогу, рассказывал:
- Вторгся в Пермскую землю татарский царевич Маметкул. Борзо свиреп:
палит починки и деревнюхи, а людей в полон берет. Только с городками не
справился. Видать, не по его волчьим зубам! - Рассказчик подумал, вздохнул
и вымолвил с грустью: - Эх, сторона-сторонушка, беспокойная земля, но своя
родимая. И николи, и никому мы тебя не отдадим!..
Строганов заметил среди дружинников словоохотчего Куземку, поманил
его перстом. Когда солевар предстал перед грузным, бородатым хозяином, тот
пригрозил ему:
- Надо бы тебе портки долой и отстегать за милую душу, да уж за дело
с решетками, так и быть, прощаю! - и тут он зычно поднял голос: - А
смердам идти ноне землю пахать, травы косить, дороги ладить!..
Погромив мирных вогуличей и остяков, взяв полон в русских селениях,
Маметкул со своими всадниками отступил в Сибирь, но черемисы остались.
Строгановские вотчины вновь оказались в опасности. В июле на Каму пришло
сорок человек черемистов, вооруженных топорами, пиками и дрекольем; к ним
присоединились башкирцы и буинцы, понемногу пристали и остяки. Они прошли
по камским городкам и побили восемьдесят строгановских торговых людей и
ватажников.
Строгановы написали челобитную царю Ивану Васильевичу. Их жалобу
поддержал и великопермский воевода князь Иван Юрьевич Булгаков...
Грозный, занятый делами на Западе, однако нашел время подумать о
Сибири. Возмущенный коварством Кучума, он задумал "потеснить сибирского
салтана" и тем укрепить восточные русские рубежи.
Царь вызвал вотчинников к себе. Поехали два брата - Яков и Григорий
Аникиевичи. Со страхом они приближались к Москве: "Как-то встретит грозный
царь?". Но в стольном городе, в Посольском приказе, думный дьяк Иван
Михайлович Висковатов почтительно сообщил Строгановым:
- Званы вы в Александровскую слободу, и великий государь давно
поджидает вас.
Весна стояла в самом разгаре. Буйно лез из земли всякий злак, зацвели
травы, шумели светло-зеленой свежей листвой кусты и деревья. Птицы
хлопотали в гнездовьях. Но братья не замечали весны, тревожно было на
сердце, погибелью казалась им дорога в слободу, о которой они наслышались
много горестного. Братья три дня пререкались между собою, кому ехать. Сидя
в своих вотчинах, подле Каменного Пояса, среди диких лесов, в глуши, они
чувствовали себя царьками. Ни перед кем и ни за что не отвечали. А тут
вдруг предстать перед Грозным. Во многом совесть их была не чиста. С
боязнью они думали: "Сохрани, господи, как бы до нашего тайного не
дознался царь!".
После долгих споров решили ехать вместе. Яков горько усмехнулся и
сказал:
- Класть головы, так купно...
Долго, томительно долго тянулась дорога в Александровскую слободу меж
зеленых холмов и перелесков. По дороге шло оживленное движение: скакали
вершники с привязанными к седлам метлами и собачьими головами; опричники
держались с независимым видом. Тянулись громоздкие рыдваны, в которых
ехали бояре на поклон к царю. И, о радость! Навстречу верхом, в окружении
молодых дворян, вдруг выехал Годунов. Строгановы мигом выскочили из
колымаги и бросились вперед с распростертыми объятиями.
- Борис Федорович, милый ты наш, заступник! - весело возопили
челобитчики.
Годунов легко спрыгнул с коня, пружинистой походкой подошел к
Строгановым, приветливо облобызался с ними:
- А я с великим государем имел счастье говорить о сибирских урядах.
На вас указал батюшке. Приспела, давно приспела пора укоротить руки
хану!..
На полях в Ярославщине колосилась рожь, когда камские владетили
выехали в свои вотчины. Дорога тянулась долго, а мысль была одна - как бы
укрепиться на сибирской земле. Но кто поможет этому делу и откуда звать
охочих людей?

 

 История России 1RUSSIA.RU ©®J¥ 2012

  

История Государства Российского